В самом деле, совершаемые сообразно с нею поступки, например — благодеяния, могут рассматриваться, как начало мистики. Всякое благодеяние, оказываемое с чистым намерением, свидетельствует о том, что лицо, оказывающее его, признает свою тождественность с посторонним индивидуумом, в прямом противоречии с миром явлений, где чужой индивидуум совершенно отделен от него. Следовательно, всякое совершенно бескорыстное благодеяние, это — деяние таинственное, таинство: почему нам и приходится прибегать ко всевозможным фикциям, чтобы дать себе о нем отчет. После того как Кант отнял у теизма все другие опоры, он оставил за ним лишь то, что он дает лучшее объяснение и истолкование всех подобных таинственных деяний. Поэтому он удержал его, как допущение, хотя и не подлежащее теоретическому доказательству, но достаточное для практических целей. Что он однако сделал это действительно вполне серьезно, в этом я позволю себе усомниться. Ибо обосновывать мораль на теизме значит сводить ее на эгоизм; впрочем, англичане, подобно нашим низшим классам общества, совершенно не видят возможности другого обоснования.
Вышеупомянутое признание своей собственной, истинной сущности в каком-нибудь чужом объективно являющемся индивидууме, с о собою красотою и отчетливостью выступает в тех случаях, когда безнадежно обреченный на смерть человек с озабоченною тщательностью и деятельным рвением все еще думает о благе и спасении других. Пример в этом роде представляет известная история об одной девушке, которая, будучи ночью на дворе укушена бешеною собакою и считая себя безнадежно погибшею, схватила собаку, оттащила ее в сарай и заперла его, чтобы никто более не сделался ее жертвою. Таков же случай, бывший в Неаполе и увековеченный на одной из акварелей Тишбейна: сын несет на плечах старого отца, убегая от стремительно несущегося к морю потока лавы; когда обе гибельные стихии разделяет уже лишь узкая полоска берега, отец приказывает сыну бросить его и спасаться самому бегством, — ибо иначе они погибнут оба; сын повинуется и, расставаясь, бросает прощальный взгляд на отца. Этот момент и изображает картина. Совершенно в том же роде исторический факт, превосходно изображенный мастерскою рукою Вальтер-Скотта, в Heart of Mid-Lothian, Chap. 2, где один из двух приговоренных к смерти преступников, своею неловкостью давший повод к задержанию товарища, счастливо освобождает его силою из-под стражи, в церкви, после напутственной проповеди, не сделав при этом никаких попыток к собственному спасению. Сюда же следует отнести, — хотя западному читателю это и может показаться предосудительным, — известную по часто встречающимся гравюрам сцену,
