удовольствием, испытывая непосредственно-приятное чувство от деятельности, к которой он так особенно счастливо приспособлен, и оттого предается ей часто даже без цели; подобно тому как он, в противоположность канатному плясуну или solo-танцору, выделывает не только хитрые штуки, недостижимые для других, но и в более легких па, одинаково доступных и другим, и даже в самой походке своей обнаруживает редкую эластичность и грациозность, — так и действительно-выдающийся ум будет не только порождать мысли и творения, непосильные другим, и не в них одних обнаружит он свое величие: нет, в силу того, что самое познавание и мышление является для него обычной и легкой деятельностью, он и во всякое время будет склонен к ней и оттого даже мелочи, доступные другим, будет схватывать легче, быстрее и вернее, чем они, испытывая при этом непосредственное, живое наслаждение от каждого приобретенного сведения, от каждой решенной проблемы, от каждой глубокой мысли; вот почему и дух его, не ставя себе никакой дальнейшей цело, находится в непрерывной деятельности и образует для него неисчерпаемый источник наслаждения, так что скука, этот навязчивый домовой людей заурядных, не может к нему и подступиться. Сюда присоединяется еще и то, что классические произведения его великих предшественников или современников, собственно говоря, вполне существуют только для него. Человек обыкновенного, т. е. невысокого ума испытывает приблизительно столько же удовольствия от рекомендованного ему великого литературного произведения, сколько подагрик на балу, — хотя последний из приличия идет на бал, а первый, чтобы не показаться отсталым, читает. Ведь Лабрюйер справедливо заметил: tout l’esprit qui est au monde est inutile à celui qui n’en a point. — Помимо того, все мысли даровитого или же гениального человека так относятся к мыслям людей обыкновенных, даже там, где они по существу одинаковы, как написанные живыми и яркими красками картины относятся к простым наброскам или чуть тронутым акварелью рисункам. Все это, значит, и является наградой гению за его одинокое существование в мире, для него чуждом и к нему неприспособленном. А так как всякая величина относительна, то безразлично, скажу ли я, что Кай был великий человек или же что Каю приходилось жить среди жалких и ничтожных людей: ведь бробдиньяк и лилипут отличаются друг от друга только по своей исходной точке. Вследствие этого, как автор бессмертных творений длинному ряду своего потомства кажется великим, дивным, поучительным, так ему самому, покуда он жил, должны были казаться мелкими, жалкими, скучными другие люда. Это и разумел я, когда сказал, что, если от
