узнать немецкую бесчестность во всем ее объеме, тот пусть ознакомится с немецкой литературой“. Вот уж правда, так правда! Но что особенно возмущает в бесчестной немецкой литературе, так это служение современности, в котором упражняются мнимые философы, действительные обскуранты. „Служение современности“! Выражение это, хоть я и составляю его по английскому образцу, не нуждается в объяснении, как и самый факт не нуждается в доказательстве: если кто-нибудь возымеет дерзость отрицать его, то этим самым он только даст вящее подтверждение моему тезису. Кант учил, что на человека надо смотреть только как на цель и ни в каком случае нельзя смотреть на него как на средство; что и на философию надо смотреть, как на цель, а не как на средство, — этого он даже не считал нужным говорить. Служение современности, в крайнем случае, простительно во всяком одеянии: и в рясе, и в горностаях, — но только не в трибонии, плаще философа; кто облачился в него, тот присягнул под знаменем истины, — а где надо служить истине, там всякое другое соображение, с чем бы оно ни считалось, является постыдной изменой. Вот почему Сократ не уклонился от цикуты, а Бруно — от костра. А наших мнимых философов стоить поманить куском хлеба, и они сейчас же увильнут в сторону. Или они настолько близоруки, что не видят, как вот уже совсем, совсем близко, в рядах потомства, сидит история философии и неумолимо, бронзовым стилем в недрогнущей руке, записывает в свою нетленную книгу несколько горьких строк осуждения? Или их это мало печалит? Оно, конечно, — „après moi le déluge“ в крайнем случае можно еще оказать; но „après moi le mépris“ как-то нейдет с языка. Я думаю поэтому, что пред судом истории и потомства они поведут такую речь: „Ах, милое потомство и история философии! Вы очень ошибаетесь, если принимаете нас всерьез! Какие мы философы?! Боже нас упаси! Мы не более как профессора философии, мы — горе-философы, мы — чиновники; нельзя же в самом деле вызывать на действительный турнир театральных рыцарей в картонных латах“. Конечно, судьи примут все это в соображение, вычеркнут из своей книги все эти имена и даруют им beneficium perpetui silentii.
От этого отступления, в которое 18 лет назад вовлекло меня зрелище служения современности и тартюфианства, — впрочем, тогда еще не достигших такого расцвета, как ныне — я возвращаюсь к той части своего учения, которая была хоть и не самостоятельно продумана, но все-таки подтверждена г. Брандисом, для того что-
