верный факт. Какого наименования заслуживает подобный прием? Если учение, всеми названными философами столь твердо, как только можно, обоснованное, они все-таки утаивают или отрицают, чтобы вместо него навязать студентам решительную нелепость в виде свободной воли, так как это — необходимая составная часть их бабьей философии, — то разве эти господа не являются собственно врагами философии? И так как (ибо conditio optima est ultimi, Sen., ep. 70) учение о строгой необходимости всех волевых актов нигде не изложено столь основательно, ясно, систематически и полно, как в моем конкурсном сочинении, заслуженно увенчанном Норвежским обществом наук, то вот и оказывается, что согласно своей старой политике всюду встречать меня пассивным сопротивлением, они нигде не упоминают об этом сочинении — ни в своих книгах, ни в своих ученых журналах и литературных газетах: оно подвергнуто строжайшему остракизму и рассматривается comme non avenue, как все, что непригодно для их жалкой лавочки, как моя этика вообще, как, одним словом, все мои произведения. Моя философия не интересует этих господ, но это — потому, что их не интересует исследование истины. А что интересует их, так это оклады, гонорары и гофратские титулы. Впрочем, они интересуются и философией; именно, поскольку они зарабатывают ею свой хлеб, постольку философия их интересует. Это их охарактеризовал уже Джордано Бруно как „низкие и продажные умы; они мало или совсем не заботятся об истине, довольствуются знать то, на основании чего толпа судит о знании; они — ненадежные друзья истинной мудрости, жадные до славы и репутации мудрых, стремящиеся слыть, мало старающиеся быть“ (См. Opere di Giordano Bruno, издан. А. Вагнером, Лейп. 1830, т. II, стр. 83). Итак, что же им за дело до моего сочинения о свободе воли, хотя бы оно было премировано десятью академиями? Зато все, что с тех пор бредили на эту тему пошляки из их компании, — все признано важным и достойным распространения. Надо ли еще квалифицировать такие приемы? Разве эти люди — представители философии, прав разума, свободы мышления? — Другой пример такого рода дает умозрительная теология. После того как Кант лишил ее всех доказательств, служивших ей опорой, и тем до основания разрушил ее, это не удерживает наших героев прибыльной философии от того, чтобы 60 лет спустя выдавать умозрительную теологию за вполне законный и существенный предмет философии. А так как они все-таки не дерзают вновь обращаться к тем опровергнутым доказательствам, то они без околичностей и говорят теперь лишь об абсолюте — слово, представляющее собою не что иное, как энтимему, заключение с невыраженными посылками, трусливое прикрытие и коварную лазейку для космологи-
