шем из всех когда-либо существовавших философских явлений. Ибо Кант, быть может, самый оригинальный ум, какой только создала природа. С ним и на его лад мыслить есть нечто такое, чего нельзя сравнить ни с чем другим, потому что он обладал такой степенью ясной, совсем особенной рассудительности, какая уже не доставалась больше в удел ни одному смертному. Кто хочет приобщиться наслаждению ею, тот должен, подготовившись усердным и серьезным изучением, достигнуть того, чтобы при чтении истинно глубокомысленных глав Критики чистого разума всецело отдаться ей и уже действительно думать головою Канта, что́ высоко поднимает человека над самим собою. Так должно быть, когда, например, мы пересматриваем „Основоположения чистого рассудка“, особенно же разбираем „Аналогии опыта“ и проникаем при этом в глубокую мысль синтетического единства апперцепции. Вы чувствуете тогда, как все призрачное бытие, окружающее нас, удивительным образом становится далеко и чуждо, потому что вы как бы перебираете его основные элементы каждый в отдельности и видите, как время, пространство и причинность, связанные синтетическим единством апперцепции всех явлений, делают возможным этот эмпирический комплекс целого и его течение, — в чем и состоит наш столь обусловленный интеллектом мир, который поэтому и есть простое явление. Синтетическое единство апперцепции, это именно — та связь мира как целого, которая зиждется на законах нашего интеллекта и потому ненарушима. Объясняя ее, Кант устанавливает исконные основные законы мира, там, где они сливаются с законами нашего интеллекта, и представляет их как объединенные одним принципом. Эту точку зрения, исключительно присущую Канту, можно охарактеризовать как самый отрешенный взгляд, когда-либо брошенный на мир, и как высшую ступень объективности. Стать на нее, это значит доставить себе такое духовное наслаждение, с которым едва ли может сравниться какое-нибудь другое. Ибо оно выше того, какое дают поэты, которые доступны, конечно, для всякого, тогда как наслаждению кантовской философией должны предшествовать труд и напряжение. Но что знают о Канте наши теперешние профессиональные философы? Поистине, ничего. Недавно я прочел философскую диатрибу одного из них, где много говорится о кантовской „синтетической апперцепции“ (sic): ведь технические выражения Канта они употребляют охотно, — правда, как в данном случае, подхваченные только наполовину и оттого обессмысленные. Так вот, оказывается, под этим термином надо разуметь напряженное внимание! Ведь последнее, вместе с такими же пустячками, составляет излюбленный предмет их ребяческой философии. В самом деле, эти господа совсем не имеют ни времени, ни охоты, ни влечения изучать Канта: он для них так же без-
