дела, с теми, кто живет от него, или тех, кто есть, с теми, кто выдает себя. Для одних дело — цель, по отношению к которой их жизнь служит не более как средством; для других оно — средство и даже обременительное условие для жизни, для благосостояния, для наслаждения, для семейного счастья, на что только и направлено все их помышление, ибо здесь — предел, который им отмежевала природа. Кому нужны примеры и детали, тот пусть изучает историю литературы и читает жизнеописания великих мастеров в каждом деле и искусстве. Тогда он увидит, что так было во все времена, и поймет, что так же будет и впредь. Для прошлого признает это всякий, — почти никто не видит этого в настоящем. Блестящие страницы в истории литературы почти сплошь — страницы трагические. Во всех областях они показывают нам, как обыкновенно заслуге приходилось ждать, пока шуты не вышутятся, попойка не придет к концу и все отправятся спать: тогда она подымалась, как призрак из глубокой ночи, чтобы хоть тенью занять наконец свое почетное место, которого не признавали за нею при жизни.
Однако, мы имеем здесь дело только с философией и ее представителями. Здесь вот и оказывается прежде всего, что искони весьма немногие философы были профессорами философии и что относительно еще меньше профессоров философии были философами; можно бы сказать, что подобно тому, как идиоэлектрические тела не бывают проводниками электричества, так и философы не бывают профессорами философии. В самом деле, для самостоятельного мыслителя эта профессия пожалуй более неудобна, чем всякая другая. Ведь кафедра философии до некоторой степени — место публичной исповеди, где человек coram populo излагает свой символ веры. Но действительному приобретению основательных или истинно-глубоких воззрений, т. е. выработке подлинного мудреца, почти ничто не препятствует в такой мере, как постоянная обязанность казаться мудрым, выкладывание мнимых знаний перед любознательными учениками и обладание готовыми ответами на все возможные вопросы. А всего хуже то, что человека в подобном положении, при всякой мысли, какая еще только в нем зашевелится, уже начинает тревожить забота о том, насколько эта мысль согласуется с видами высшего начальства: это так парализует его мышление, что в конце концов мысли уже не осмеливаются возникать сами. Для истины атмосфера свободы необходима. Относительно exceptionis, quae firmat regulam, именно того, что Кант был профессором, я сказал уже, что̀ нужно, выше, и теперь прибавлю только, что и кантовская философия была бы величественнее, решительнее, чище и прекраснее, если бы он не был облечен этой профессурой, — хотя он, весьма разумно, по возможности отграничивал философа от профессора, не излагая с ка-
