ние „она желта“, которое в этом отношении говорит столько же, сколько и первое, и даже более. Отсюда правило: improbant secus docentes. Но благодаря этому обстоятельству, университетские профессора попадают в очень своеобразное положение, всенародная тайна которого да найдет себе здесь наконец полное разоблачение. Именно, во всех остальных науках на соответственных профессорах лежат просто обязанность, по мере сил и возможности, учить тому, что́ истинно и правильно. Только у профессоров философии то, чему они учат, надо понимать cum grano salis. Здесь дело принимает особый оборот — по той причине, что проблема их науки — та самая, которую объясняет на свой лад и религия: вот почему я и назвал последнюю метафизикой народа. Поэтому-то, хотя профессора философии и обязаны, конечно, учить тому, что истинно и правильно, но вместе с тем их учение в основе и в существенных чертах должно быть тем же, чему учит и государственная религия, которая ведь тоже истинна и правильна. Этим и объясняется то наивное, уже приведенное в моей Критике кантовской философии, изречение одного вполне добропорядочного профессора философии, относящееся к 1840 г.: „если какая-либо философия отрицает основные идеи протестантизма, то или она ложна, или, будучи истинной, все-таки непригодна“. Отсюда видно, что в университетской философии истина занимает лишь второстепенное положение и, если потребуется, должна встать, чтобы очистить место иному свойству. Вот чем, следовательно, отличается в университетах философия от всех других восседающих там на кафедрах наук.
В результате оказывается, что пока существует протестантизм, в университетах всегда будет преподаваться лишь такая философия, которая насквозь проникнута соображениями о государственной религии, в существенном идет об руку с последней и потому — несмотря на все свои завитушки, причудливые украшения и вытекающую отсюда невразумительность — всегда, в основном и в главном, представляет собою не что иное, как парафразу и апологию государственной религии. Тем, кто преподает философию при таких ограничениях, остается, следовательно, только одно — искать новых оборотов и форм, предлагая под ними облеченное в абстрактные выражения и через это ставшее плоским содержание государственной религии, которое и получает тогда название философии. Если же тот или другой преподаватель захочет сделать что-нибудь сверх того, то он или отклонится в соседние области, или прибегнет к разного рода невинным шуточкам, каковы, например, трудные аналитические вычисления о равновесии представлений в человеческой голове, и тому подобный вздор. Впрочем, такие ограничения нисколько не смущают университетских философов, потому что серьезно-то они заботятся только о том, как бы
