самоочевидная истина, как эта, должна еще опираться на авторитет великого человека. С другой стороны, смешно, когда от философии, посаженной на цепь, ожидают чего-то великого, и совсем уже забавно глядеть, как она с торжественно-серьезным видом принимается за исполнение этих великих дел, — между тем как всякий заранее знает, в чем длинной речи краткий смысл. Более же проницательные люди, по большей части, угадывают под мантией философии замаскированную теологию, которая держит речь и на свой лад поучает жаждущего истины ученика, — что̀ напоминает хорошо известную сцену из великого поэта. А другие, взор которых проникает еще глубже, утверждают, что под этой мантией прячется не теология и не философия, а просто-напросто жалкий бедняга, который, с торжественным видом и глубокой важностью заявляя о своем стремления к высокой и великой истине, на самом деле не ищет ничего другого, кроме куска хлеба для себя и для своей будущей юной семьи, — конечно, с меньшим трудом и с большей честью мог бы он достигнуть этого на каком-либо другом пути, тогда как здесь приходится за эту цену делать все, чего ни потребуют, даже, в случае надобности, a priori дедуцировать самого черта и его бабушку и, буде окажется нужно, интеллектуально лицезреть их. Хотя этот контраст между возвышенностью мнимой цели и низостью цели действительной и производит высоко-комичное впечатление, тем не менее надо пожелать, чтобы чистая и священная почва философии была очищена от подобных ремесленников, как некогда Иерусалимский храм — от торгашей и менял. — Итак, до наступления этого лучшего времени пусть философская публика расточает свое внимание и сочувствие по-прежнему. Пусть и впредь, как и до сих пор, наряду с Кантом, — этим лишь однажды удавшимся природе великим духом, который осветил свою собственную глубину, — пусть наряду с ним каждый раз непременно упоминают, как равного ему, Фихте, — и ни один голос не воскликнет: Ήρακλης καἱ πἱϑηκος![1]. Пусть и впредь, как и до сих пор, гегелевская философия абсолютной бессмыслицы (на 3/4 чистой и на 1/4 состоящей в пустых умствованиях) слывет за неизмеримую глубину премудрости, и пусть к сочинениям Гегеля не служат эпиграфом слова Шекспира; «Such stuff аs madmen tongue and brain not»[2], а виньеткой-эмблемой — каракатица, распространяющая вокруг себя темное облако,
