тем этой цели нельзя достигнуть, если в то же время признавать, хотя бы лишь до некоторой степени, то, что есть хорошего. Этим да и объяснит себе позднейший читатель тот загадочный для него факт, что я для своих настоящих современников остался столь же чуждым, как человек на луне. Однако система мыслей, которая, несмотря на отсутствие всякого участия со стороны других, могла в течение долгой жизни неустанно и живо занимать своего автора и побуждать его к упорному и невознагражденному труду, этим самым свидетельствует о своей ценности и о своей истинности. Без всякого поощрения извне, одна только любовь к делу в течение долгих дней моих поддерживала мою энергию и не давала мне устать; с презрением внимал я при этом громкой славе, какой пользовалось недостойное. Ибо при вступлении моем в жизнь мой гений предложил мне на выбор: или познать истину, но никому ею не угодить, или же вместе с другими учить ложному, пользуясь поддержкой и одобрением, — и выбор этот был для меня не труден. Но оттого-то судьба моей философии и оказалась противоположна той, какую имела гегельянщина, — настолько противоположна, что их можно считать двумя сторонами одного и того же листа, сообразно характеру обеих философий. Гегельянщина, чуждая истины, ясности, ума, даже простого человеческого смысла, к тому же еще облеченная в одежду отвратительнейшей галиматьи, какая была когда-либо слыхана, стала патентованной и привилегированной профессорской философией, — т. е. нелепицей, кормившей своего радетеля. Моя же, одновременно с ней появившаяся, философия хотя и имела все недостававшие той качества, но не была выкроена по мерке каких-либо высших целей, — она совершенно неприспособлена была по тогдашним временам для кафедры и потому, как говорится, была ни к селу, ни к городу. Отсюда и воспоследовало, как день за ночью, что гегельянщина превратилась в знамя, под которое сбегалось все, моя же философия не нашла себе ни сочувствия, ни приверженцев, — напротив, с единодушной преднамеренностью ею совершенно пренебрегали, ее утаивали и где можно вытравляли: ибо ее присутствие нарушило бы столь выгодное положение дел, подобно тому как китайские тени на стене исчезают при появлении дневного света. Оттого-то я и стал Железной Маской или, как выражается благородный Доргут, Каспаром Гаузером профессоров философии, — и был загражден от воздуха и света, чтобы меня никто не увидел и чтобы мои прирожденные права не могли получить себе признания[1].
- ↑ В настоящее время, однако, человек, насмерть замолчанный профессорами философии, воскрес, — к великому смущению этих профессоров философии, которые совершенно не знают, какой вид им теперь принять.
