органами чувств, но все же нечто в себе и для себя существующее как протяженное и т. д., чему представление в нас служит простым отражением, или снимком. При этом я напомню то, что выяснено мною в трактате о четверояком корне (2-е изд., стр. 77) и менее подробно в Мире как в. и п. (т. I, стр. 9 и т. 2, стр. 48; 3-е изд., т. I, стр. 10 и т. 2, стр. 52), именно — что сущность материи состоит исключительно в ее действенности, что, следовательно, это — сплошная причинность, и что так как мыслимая как такая она теряет всякое отдельное качество, т. е. всякий специфический род действования, то она — действие вообще, или чистая, всех ближайших определений лишенная причинность, причинность in abstracto; для более основательного понимания этого прошу обратиться к указанным местам. Но и Кант уже учил, хотя лишь я дал этому правильное доказательство, что всякая причинность это лишь — форма нашего рассудка, т. е. существует только для рассудка и в рассудке. Отсюда мы видим теперь, что предполагаемое реальное Локка, материя, таким путем всецело переходит в идеальное и, следовательно, в субъект, т. е. существует единственно в представлении и для представления. — Уже Кант, конечно, своей точкой зрения отнял у реального, или у вещи в себе, материальность: но зато у него оно и осталось только в качестве совершенно неизвестного х. Я же, в конце концов, как на истинно реальное, или вещь в себе, которая одна только обладает действительным, от представления и его форм независимым бытием, указал на волю в нас, тогда как до тех пор ее необдуманно причисляли к идеальному. Из этого видно, что Локк, Кант и я находимся в тесной связи, представляя на пространстве почти двух столетий постепенное развитие связного и даже единого процесса мысли. В качестве связующего звена в этой цепи надо считать еще также Давида Юма, хотя собственно только по отношению к закону причинности. Что касается этого автора и его значения, то я скажу еще следующее.
Локк как и идущий по его стопам Кондильяк со своими учениками доказывают и выводят, что наступающему в органе чувств ощущению должна соответствовать его причина вне нашего тела и, потом, что различиям такого эффекта (чувственного ощущения) соответствуют также различия причин, каковы бы они в конце концов ни были; отсюда затем вытекает упомянутое выше различение между первичными и вторичными свойствами. На этом они и останавливаются, так что теперь перед нами оказывается объективный мир в пространстве, мир чистых вещей в себе, которые хотя лишены цвета, запаха, звука, ни теплы, ни холодны и т. д., однако протяженны, имеют форму, непроницаемы, подвижны и числимы. Но самую аксиому, в силу которой совер-
