прикрывать такого рода остатки софизмами, при нужде даже простыми словами и фразами, — но долго это продолжаться не может. Тогда, так как задача все-таки не выходит, начинают искать отдельных ошибок в счислении, пока наконец не приходится сознаться, что самая ее постановка была неверна. Если же, напротив, полная последовательность и согласие всех положений какой-либо системы на каждом шагу сопровождается столь же полным соответствием ее с опытным миром, так что между ними ни в чем не замечается диссонанса, то это — критерий истинности данной системы, искомое безостаточное решение арифметической задачи. Равным образом, неправильность в самой постановке задачи означает, что уже с самого начала за дело принялись не с того конца, благодаря чему ошибка вела потом к ошибке. Ибо с философией дело обстоит так же, как с весьма многими другими вещами: все зависит от того, чтобы приняться за нее с надлежащего конца. Но подлежащий объяснению феномен мира предлагает на выбор бесчисленное множество концов, из которых лишь один может быть правильным: он похож на запутанный клубок ниток, на котором висит много ложных кончиков, — только тот, кто отыщет среди них действительный, может распутать все плетение. А тогда одно легко развертывается из другого, и по этому можно судить, что это был истинный конец. Его можно уподобить также лабиринту с сотней входов, открывающихся в коридоры, которые все, после длинных и многократно перекрещивающихся поворотов, в конце опять ведут вон, — за исключением только одного, повороты которого действительно приводят к центру, где стоит идол. Коль скоро человек напал на этот вход, он не собьется с пути: но ни через какой другой нельзя достичь цели. — Я прямо держусь того мнения, что лишь воля в нас — истинный конец клубка, действительный вход лабиринта.
Декарт же, по примеру метафизики Аристотеля, исходил от понятия субстанции, с которым еще возятся и все его последователи. Но он признавал двоякого рода субстанцию: мыслящую и протяженную. Эти две субстанции, по нему, действуют одна на другую через influxum pfysicum, который, однако, скоро оказался его остатком. Именно, influxus этот должен был происходить не только извне внутрь — при представлении физического мира, но и изнутри наружу — между волею (которая необдуманно была причислена к мышлению) и телесными движениями. Ближайшее отношение между этими двумя видами субстанции и стало главной проблемой, при обсуждении которой возникли столь значительные трудности, что из-за них пришлось прибегнуть к системе причин-поводов и harmoniae praestabilitae, — после того как отказались дальше служить spiritus animales, игравшие роль посредников у самого
