Как известно, языки, особенно в грамматическом отношении, тем совершеннее, чем они старее, и начиная с совершенства санскритского языка, постепенно становятся все хуже, спускаясь наконец до английского жаргона, облекающего мысль в одежду из самых разнородных лоскутов. Это постепенное ухудшение — веский аргумент против столь популярных теорий наших слащавых оптимистов, желающих превратить плачевную историю двуногой породы в „постоянное движение человечества к лучшему“; но кроме того оно — и трудно разрешимая проблема. В самом деле, человеческий род, так или иначе только что вышедший из лона природы, мы не можем представить себе иным, чем в состоянии полнейшего ребячьего неведения, а следовательно — дикости и беспомощности; как же могло такое человечество придумать эти в высшей степени искусные построения речи, эти сложные и разнообразные грамматические формы, — допуская даже, что лексическое богатство языка накоплялось лишь мало-помалу? С другой стороны, мы всюду видим, что потомки сохраняют язык предков, лишь постепенно вводя в него небольшие изменения, но вовсе не видим, чтобы со сменою поколений языки грамматически совершенствовались; как уже сказано, наблюдается обратное: они все упрощаются и ухудшаются. Можем ли мы, вопреки всему этому, принять, что жизнь языка подобна жизни растения, которое, мало-помалу развиваясь из простого ростка, а затем невзрачного всхода, наконец достигает наивысшего развития и с этого момента, старея, постепенно снова идет книзу, и что мы знаем его, язык, только уже в его упадке и ничего не знаем о его прежнем росте? Чисто метафизичесая и к тому же совершенно произвольная гипотеза, — иносказание, а не объяснение! Чтобы дойти до объяснения, мне самым приемлемым кажется предположение, что человек изобрел язык инстинктивно, т. е. что в нем с самого начала заложен инстинкт, в силу которого он создает необходимое ему для употребления разума орудие (орган) без всякого размышления и сознательного намерения, и далее, что когда язык уже существует, инстинкт этот, больше не применяемый, утрачивается. Мы, ведь, знаем, что все создания чистого инстинкта, как постройки пчел, ос, бобров, птичьи гнезда со всем разнообразием и все же постоянною целесообразностью их форм и т. д., обладают особенным специфическим совершенством, представляя собою и доставляя как раз то самое, чего требует их цель, так что нельзя не удивляться глубокой мудрости, в них скрытой; то же высокое совершенство всех созданий инстинкта имел и первый, наиболее близкий к своему источнику язык. Восстановлять его по его следам, чтобы
