косновенія, кромѣ всеобщаго и неизбѣжнаго вліянія ихъ эпохи. Это именно то вліяніе, отъ котораго не властенъ ускользнуть ни самый ничтожный писака, ни самый возвышенный геній, какого бы то ни было времени; уклониться отъ такого вліянія не пытался и я.
Я выбралъ для своей Поэмы Спенсеровскую стансу,—размѣръ необыкновенно красивый,—не потому, что я считаю ее болѣе тонкимъ образцомъ поэтической гармоніи, чѣмъ бѣлый стихъ Шекспира и Мильтона, а потому, что въ области послѣдняго нѣтъ мѣста для посредственности: вы или должны одержать побѣду, или совершенно пасть. Этого, пожалуй, долженъ былъ бы желать духъ честолюбивый. Но меня привлекала также блестящая пышность звука, которой можетъ достигнуть умъ, напитанный музыкальными мыслями, правильнымъ и гармоническимъ распредѣленіемъ паузъ въ этомъ ритмѣ. Есть, однако, мѣста, гдѣ я потерпѣлъ въ своей попыткѣ полную неудачу, одно мѣсто я прошу читателя разсматривать какъ простую ошибку, ибо въ серединѣ стансы я, неосмотрительнымъ образомъ, оставилъ александринскій стихъ.
Но какъ въ этомъ, такъ и въ другихъ отношеніяхъ, я писалъ безъ колебаній. Это истинное несчастіе нашего времени, что современные писатели, совершенно не думая о безсмертіи, необыкновенно чувствительны къ временнымъ похваламъ и порицаніямъ. Они пишутъ и въ то же время трепещутъ разныхъ обозрѣній, которыя какъ будто у нихъ передъ глазами. Подобная система критики возникла въ тотъ оцѣпенѣлый промежутокъ времени, когда поэзіи вовсе не было. Лонгинъ не могъ бы быть современникомъ Гомера, ни Буало современникомъ Горація. Но такой родъ критики никогда и не притязалъ на утвержденіе своихъ приговоровъ какъ таковыхъ: эта критика, нимало не похожая на истинное знаніе, не предшествовала мнѣнію людей, а всегда слѣдовала за нимъ, она хотѣла бы даже и теперь, цѣной своихъ ничтожныхъ похвалъ, подкупить нѣкоторыхъ изъ величайшихъ нашихъ поэтовъ, чтобы они наложили добровольныя оковы на свою фантазію, и сдѣлались безсознательными соучастниками въ ежедневномъ убіеніи каждаго генія, не столь стремительнаго или не столь счастливаго, какъ они. Я старался, поэтому, писать такъ, какъ писали, по моему представленію, Гомеръ, Шекспиръ, и Мильтонъ, съ крайнимъ пренебреженіемъ къ безымяннымъ осужденіямъ. Я увѣренъ, что клевета и искаженіе моихъ мыслей могутъ вызвать во мнѣ соболѣзнованіе, но не могутъ
косновения, кроме всеобщего и неизбежного влияния их эпохи. Это именно то влияние, от которого не властен ускользнуть ни самый ничтожный писака, ни самый возвышенный гений, какого бы то ни было времени; уклониться от такого влияния не пытался и я.
Я выбрал для своей Поэмы Спенсеровскую стансу, — размер необыкновенно красивый, — не потому, что я считаю ее более тонким образцом поэтической гармонии, чем белый стих Шекспира и Мильтона, а потому, что в области последнего нет места для посредственности: вы или должны одержать победу, или совершенно пасть. Этого, пожалуй, должен был бы желать дух честолюбивый. Но меня привлекала также блестящая пышность звука, которой может достигнуть ум, напитанный музыкальными мыслями, правильным и гармоническим распределением пауз в этом ритме. Есть, однако, места, где я потерпел в своей попытке полную неудачу, одно место я прошу читателя рассматривать как простую ошибку, ибо в середине стансы я, неосмотрительным образом, оставил александринский стих.
Но как в этом, так и в других отношениях, я писал без колебаний. Это истинное несчастье нашего времени, что современные писатели, совершенно не думая о бессмертии, необыкновенно чувствительны к временным похвалам и порицаниям. Они пишут и в то же время трепещут разных обозрений, которые как будто у них перед глазами. Подобная система критики возникла в тот оцепенелый промежуток времени, когда поэзии вовсе не было. Лонгин не мог бы быть современником Гомера, ни Буало современником Горация. Но такой род критики никогда и не притязал на утверждение своих приговоров как таковых: эта критика, нимало не похожая на истинное знание, не предшествовала мнению людей, а всегда следовала за ним, она хотела бы даже и теперь, ценой своих ничтожных похвал, подкупить некоторых из величайших наших поэтов, чтобы они наложили добровольные оковы на свою фантазию, и сделались бессознательными соучастниками в ежедневном убиении каждого гения, не столь стремительного или не столь счастливого, как они. Я старался, поэтому, писать так, как писали, по моему представлению, Гомер, Шекспир, и Мильтон, с крайним пренебрежением к безымянным осуждениям. Я уверен, что клевета и искажение моих мыслей могут вызвать во мне соболезнование, но не могут
