отличался своими правилами и обычаями отъ моего перваго наставника. Три дня я терпѣливо таскалъ на гору воду изъ рѣчки Тикача и растиралъ на желѣзномъ листѣ краску мѣдянку. На четвертый день терпѣніе мнѣ измѣнило и я бѣжалъ въ село Тарасовку, къ дьячку-маляру, славившемуся въ околоткѣ изображеніемъ великомученика Никиты и Ивана-Воина. Къ сему-то Апелесу обратился я съ твердою рѣшимостью перенести всѣ испытанія, неразлучныя, какъ думалъ я тогда, со всякою наукою. Усвоить себѣ его великое искуство хоть въ самой малой степени желалъ я страстно. Но увы! Апелесъ посмотрѣлъ внимательно на мою лѣвую руку и отказалъ мнѣ наотрѣзъ. Онъ объявилъ мнѣ, къ моему крайнему огорченію, что во мнѣ нѣтъ способности ни къ чему, ни даже къ шевству или бондарству. Потерявъ всякую надежду сдѣлаться когда-нибудь хоть посредственнымъ маляромъ, съ сокрушеннымъ сердцемъ возвратился я въ родное село. У меня была въ виду скромная участь, которой мое воображеніе придавало какую-то простодушную прелесть: я хотѣлъ сдѣлаться, какъ выражается Гомеръ, «пастыремъ стадъ непорочныхъ», съ тѣмъ, чтобы, ходя за громадскою ватагою, читать свою любезную, краденую книжку съ кунштиками». И Шевченко сдѣлался пастухомъ. Мальчикъ, столько лѣтъ страдавшiй отъ всевозможныхъ притѣсненій, успокоился около «стадъ непорочныхъ», и жизнь въ полѣ сначала показалась ему трогательною, поэтической идиліей. Но такое восторженное благодушiе продолжалось не долго. Нищій сирота сознасвое безотрадное положеніе, и въ одну изъ горькихъ минутъ его пастушеской жизни онъ въ первый разъ послѣ смерти отца и матери встратилъ человѣка, который приласкалъ его.
Поглянувъ я на ягнята ―
Не мои ягнята,
Обернувся я на хаты ―
Не ма в мене хаты;
Не давъ мини Богъ ничого —
И хлинули слези,
Тяжки слези...
А дивчина
При самій дорози
Недалеко коло мене
Плосконь выбирала,
Тай почула, що я плачу,
Прійшла, привитала,
Утирала мои слези
И поцилувала...
