„Ухожу въ 11 часовъ вечера, и не возвращусь. — Меня услышатъ на Литейномъ мосту, между 2 и 3 часами ночи. Подозрѣній ни на кого не имѣть“.
— Такъ вотъ оно, штука-то теперь и понятна, а то никакъ не могли сообразить, — сказалъ полицейскій чиновникъ.
— Что же такое, Иванъ Аѳанасьевичъ? — спросилъ буфетчикъ.
— Давайте чаю, разскажу.
Разсказъ полицейскаго чиновника долго служилъ предметомъ одушевленныхъ пересказовъ и разсужденій въ гостинницѣ. Исторія была вотъ какого рода.
Въ половинѣ 3-го часа ночи, — а ночь была облачная, темная, — на срединѣ Литейнаго моста сверкнулъ огонь и послышался пистолетный выстрѣлъ. Бросились на выстрѣлъ караульные служители, сбѣжались малочисленные прохожіе, — никого и ничего не было на томъ мѣстѣ, гдѣ раздался выстрѣлъ. Значитъ, не застрѣлилъ, а застрѣлился. Нашлись охотники нырять, притащили черезъ нѣсколько времени багры, притащили даже какую-то рыбацкую сѣть, ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни большихъ щепъ, но тѣла не нашли и не поймали. Да и какъ найти? — ночь темная. Оно въ эти два часа ужъ на взморьѣ, — поди, ищи тамъ. — Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшіе прежнее предположеніе: — „А можетъ быть, и не было никакого тѣла? Можетъ быть, пьяный, или просто озорникъ, подурачился, — выстрѣлилъ, да и убѣжалъ, — а то, пожалуй, тутъ же стоитъ въ хлопочущей толпѣ, да подсмѣивается надъ тревогою, какую надѣлалъ“.
Но большинство, какъ всегда, когда разсуждаетъ благоразумно, оказалось консервативно и защищало старое: „какое, подурачился — пустилъ себѣ пулю въ лобъ, да и все тутъ“. Прогрессисты были побѣждены. Но побѣдившая партія, какъ всегда, раздѣлилась тотчасъ послѣ побѣды. Застрѣлился, такъ; но отчего? — „Пьяный“, было мнѣніе однихъ консерваторовъ; „промотался“, утверждали другіе консерваторы. — „Просто, дуракъ“, сказалъ кто-то. На этомъ „просто, дуракъ“, сошлись всѣ, даже и тѣ, которые отвергали, что онъ застрѣлился. Дѣйствительно, пьяный ли, промотавшійся ли застрѣлился, или озорникъ, вовсе не застрѣлился, а только выкинулъ штуку, — все равно, глупая, дурацкая штука.
На этомъ остановилось дѣло на мосту ночью. — Поутру въ гостинницѣ у московской желѣзной дороги обнаружилось, что дуракъ не подурачился, а застрѣлился. Но остался въ результатѣ исторіи элементъ, съ которымъ были согласны и побѣжденные, именно, что если и не пошалилъ, а застрѣлился, то все-таки дуракъ. Этотъ удовлетворительный для всѣхъ результатъ особенно проченъ былъ именно потому, что восторжествовали консерваторы: въ самомъ дѣлѣ, если бы только пошалилъ выстрѣломъ на мосту, то вѣдь въ сущности было бы еще сомнительно, дуракъ ли, или только озорникъ. Но застрѣлился на мосту, — кто же стрѣляется на мосту? какъ же это, на мосту? зачѣмъ, на мосту? глупо, на мосту! — и потому, несомнѣнно дуракъ.
Опять явилось у нѣкоторыхъ сомнѣніе: застрѣлился на мосту; — на мосту не стрѣляются, — слѣдовательно, не застрѣлился. — Но къ вечеру прислуга гостинницы была позвана въ часть смотрѣть вытащенную изъ воды прострѣленную фуражку, — всѣ признали, что фуражка та самая, которая была на проѣзжемъ. — И такъ, несомнѣнно, застрѣлился, и духъ отрицанія и прогресса побѣжденъ окончательно.
