Вѣрочка радовалась платьямъ, радовалась фермуару, но больше всего радовалась тому, что мать наконецъ согласилась покупать ботинки ей у Королева: вѣдь на Толкучемъ рынкѣ ботинки такіе безобразные, а Королевскіе такъ удивительно сидятъ на ногѣ.
Платья не пропали даромъ; хозяйкинъ сынъ повадился ходить къ управляющему и, разумѣется, больше говорилъ съ дочерью, чѣмъ съ управляющимъ и управляющихой, которые тоже, разумѣется, носили его на рукахъ. Ну, и мать дѣлала наставленія дочери, все какъ слѣдуетъ, — этого нечего и описывать, дѣло извѣстное.
Однажды, послѣ обѣда, мать сказала: „Вѣрочка, одѣвайся, да получше. Я тебѣ приготовила супризъ — поѣдемъ въ оперу, я во второмъ ярусѣ взяла билетъ, гдѣ все генеральши бываютъ. Все для тебя, дурочка. Послѣднихъ денегъ не жалѣю. У отца-то отъ расходовъ на тебя ужъ всѣ животы подвело. Въ одинъ пансіонъ мадамѣ сколько переплатили, а фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нѣтъ, видно, души-то въ тебѣ, безчувственная ты этакая!“ Только и сказала Марья Алексѣвна, больше не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексѣвна только вотъ ужъ такъ и говорила съ Вѣрочкою, а браниться на нея давно перестала, и бить ни разу не била съ той поры, какъ прошелъ слухъ про начальника отдѣленія.
Поѣхали въ оперу. Послѣ перваго акта вошелъ въ ложу хозяйкинъ сынъ и съ нимъ двое пріятелей, — одинъ статскій, сухощавый и очень изящный, другой военный, полный и попроще. Сѣли и усѣлись, и много шептались между собою, все больше хозяйкинъ сынъ со статскимъ, а военный говорилъ мало. Марья Алексѣвна вслушивалась, разбирала почти каждое слово, да мало могла понять, потому что они говорили все по-французски. Словъ пятокъ изъ ихъ разговора она знала: Belle, charmante, amour, bonheur, — да что толку въ этихъ словахъ? Belle, charmante — Марья Алексѣвна и такъ уже давно слышитъ, что ея цыганка belle и charmante; amour — Марья Алексѣвна и сама видитъ, что онъ по уши врюхался въ amour; а коли amour, то ужъ разумѣется, и bonheur, — что толку отъ этихъ словъ? Но, только что же, сватать-то скоро ли будетъ? — Вѣрочка, ты неблагодарная, какъ есть неблагодарная, шепчетъ Марья Алексѣвна дочери: — что рыло-то воротишь отъ нихъ? Обидѣли они тебя, что вошли? Честь тебѣ, дурѣ, дѣлаютъ. А свадьба-то по-французски — марьяжъ, что ли, Вѣрочка? А какъ женихъ съ невѣстою, а вѣнчаться какъ по-французски?“ — Вѣрочка сказала. — Нѣтъ, такихъ словъ что-то не слышно… Вѣра, да ты мнѣ, видно, слова-то не такъ сказала? Смотри у меня! — „Нѣтъ, такъ; только этихъ словъ вы отъ нихъ не услышите. Поѣдемте, я не могу оставаться здѣсь дольше“.
— Что? что ты сказала, мерзавка? — глаза у Марьи Алексѣвны налились кровью.
— Поѣдемте. Дѣлайте потомъ со мною, что хотите, а я не останусь. Я вамъ скажу послѣ почему. — Маменька, — это ужъ было сказано вслухъ: — у меня очень разболѣлась голова. Я не могу сидѣть здѣсь. Прошу васъ! Вѣрочка встала.
Кавалеры засуетились.
