гаднаго командира Гр., бросавшагося во фронтѣ на солдатъ, кусавшаго ихъ и вырывавшаго сережки изъ ушей франтоватыхъ унтеръ-офицеровъ.
„Онъ говоритъ, прибавлялъ Карлъ Ѳедоровичъ, что не можетъ воздержаться. Отчего же онъ этого не дѣлаетъ въ присутствіи Николая Павловича? Бѣшеный и при царѣ не удержится“.
Я не забылъ словъ, какими Гр. передавалъ Бюлеру о гнѣвѣ царя за путаницу на маневрахъ: „подъѣхалъ ко мнѣ государь колѣно въ колѣно и, грозя пальцемъ передъ самымъ моимъ носомъ, сказалъ: ты вспомни, что я въ прошломъ году на этомъ самомъ мѣстѣ отнялъ дивизію у такого же генерала, какъ ты. Помни это!“
„Въ эту минуту, говорилъ Гр., я забылъ, что я на степи, сижу верхомъ и передо мною государь; я только видѣлъ одинъ грозящій палецъ и вокругъ него на весь свѣтъ золотистый песокъ“.
Если подумать о громадной русской и иностранной свитѣ Николая Павловича, стекавшейся въ бѣдномъ и немощеномъ Елизаветградѣ, то станетъ понятно стѣсненіе, въ которомъ мы находились по отношению къ экипажамъ. Зато корпусный и дивизіонный штабы съ нами не церемонились. Не говорю объ экипажахъ полковаго командира или дивизіонера, у кого они были; приведу только въ примѣръ самого себя.
Три единственныхъ моихъ пары выѣзжали ежедневно подъ свиту въ пролеткѣ, нетычанкѣ и тарантасѣ. Казалось бы, что требовать невозможно тамъ, гдѣ все отдано; на дѣлѣ выходило другое.
Приходившій въ 11 час. вечера, а иногда и позже, съ такъ называемымъ словеснымъ приказаніемъ писарь нежданно приносилъ между прочимъ и такой параграфъ: прислать завтра въ 7 часовъ утра къ дивизіонному штабу одинъ экипажъ отъ кирасирскаго Военнаго Ордена полка.
Другими словами это значило, чтобы я прислалъ такой то экипажъ; а потому понятно, что у каждаго родственника нашихъ офицеровъ или юнкеровъ, прибывшихъ на царскій смотръ, я по возможности выпрашивалъ экипажъ.
Послѣ утомительнаго дня, нерѣдко до двухъ и трехъ ча-
