вожатыхъ причта неизмѣнно появлялся сѣдоватый и всклокоченный съ разбѣгающимися во рту, какъ у старой лошади, и осклабленными зубами, огромнаго роста, дуракъ Кондрашъ. Не смотря на то, что добродушные глаза его ничего не выражали, кромѣ совершеннаго безсмыслія, онъ непривычному взгляду внушалъ ужасъ и отвращеніе. Но во исполненіе непреложнаго обычая, всѣмъ, начиная съ матери нашей, доводилось цѣловаться со всѣми, до Кондраша включительно. Между тѣмъ въ залѣ для духовенства накрывался столъ, и подавался полный обѣдъ въ пять блюдъ. Передъ обѣдомъ отецъ, раздавая семинаристамъ, одѣтымъ въ новыя нанковыя чуйки и пѣвшимъ въ общемъ праздничномъ хорѣ, по гривенничку, распрашивалъ ихъ родителей объ успѣхахъ молодежи.
— Проходить философію,отвѣчалъ вопрошаемый: — а вотъ въ концѣ года надѣется поступить въ богословіе.
— Это хорошо, замѣчалъ отецъ: знаніе за плечами не тянетъ.
Въ концѣ недѣли передъ домомъ разставлялись для крестьянъ обоего пола столы съ пасхами, куличами, красными яйцами, ветчиной и караваями, причемъ подносилось по стакану водки.
Не могу забыть 140 лѣтняго старика Ипата, который, поддерживая лѣвою рукою дрожащую правую, до капли выпивалъ поднесенный ему стаканъ. Этого Ипата, взятаго по бездѣтности и безпріютности изъ Скворчаго въ число Новосельскихъ дворовыхъ, я зналъ уже болѣе года. Бывало, сидитъ онъ безъ шапки, съ густыми, зелеными, какъ свѣжая пенька, волосами, на солнышкѣ, на углу на камнѣ, и плететъ лапоть. Каждый разъ, проходя мимо старика, я испытывалъ желаніе заговорить съ нимъ, распрашивая о Петрѣ Великомъ, котораго онъ называлъ „царемъ батюшкой Петромъ Алексѣевичемъ“, прибавляя: „въ ту пору былъ я еще парень молодой“.
На вопросъ мой: „Ипатъ, да сколько же тебѣ лѣтъ?“ старикъ постоянно отвѣчалъ: „родился коли — не знаю, крестился коли — не упомню, а умру коли — не вѣдаю“.
Заговоривъ о долголѣтіи крестьянъ на моей памяти, останавливаюсь на семействѣ дебелой и красивой кормилицы
