— Что случилось? спросилъ я.
— Да вотъ, ваше бл—іе, сказалъ старшій огородникъ: въ самую бабу втрафили. Извольте посмотрѣть.
При этомъ онъ схватилъ рукою воротъ рубашки воющей бабы и, сдвинувъ его книзу, показалъ на спинѣ ея посинѣвшій слѣдъ дробины. Поднявъ воротъ на прежнее мѣсто, я на холстинѣ рубашки увидалъ мѣсто, обозначенное обезсиленной дробинкой. Дробина очевидно ударила въ полотно и отвалилась. Я совершенно успокоился. Но не такъ легко было успокоить бабу.
— Ты видишь, говорилъ я огороднику: на рубашкѣ никакой скважины нѣтъ, а только синеватое пятнышко отъ свинца. Стало быть бѣды никакой нѣтъ.
— Оно такъ то такъ, отвѣчалъ огородникъ: а ну какъ она тамъ по подкожью въ нутро прошла, и баба на все лѣто останется не работница.
Конечно, при такой философіи вой и всхлипыванія бабы удвоялись.
— Ну хорошо, обратился я къ самой паціенткѣ: бѣды тебѣ никакой нѣтъ. Но что же нужно, чтобы ты не голосила?
— У-у-у! сквозь слезы провыла баба: два карбованци.
Въ тѣ времена мы получали жалованье не иначе какъ звонкой монетой. Й такъ какъ я держусь правила не выходить со двора безъ кошелька, то два цѣлковыхъ тотчасъ были вручены по принадлежности, и плачъ мгновенно прекратился.
Моя гнѣдая пара лошадей стала между елизаветградскими евреями притчей во языцѣхъ.
— Ты слысялъ, дрозка Фетъ опеть на боку и лосади поймали на больсой улицы.
При послѣдней подобной продѣлкѣ я самъ лежалъ нѣсколько минутъ ошеломленный около опрокинутыхъ дрожекъ. Но этотъ ударъ имѣлъ и хорошее послѣдствіе. Еще на студенческой скамьѣ Ап. Григорьевъ, съ наслажденіемъ набивавшій свой носъ табакомъ, пріучилъ и меня къ этому зелью. А какъ кавалеристу въ то время трудно было прятать при себѣ табакерку, то я обзавелся небольшой агатовой. Тѣмъ не менѣе въ интересахъ бѣлаго колета я не разъ пытался
