въ Швейцарію, и тамъ уже мои свѣдѣнія равняются нулю. Какъ же выдти изъ бѣды? подумалъ я. Попробую извѣстные мнѣ факты убирать цвѣтами краснорѣчія и утомить профессора, такъ чтобы онъ на половинѣ вопроса сказалъ: довольно. Но вотъ краснорѣчіе мое на исходѣ, а между тѣмъ я вижу въ окно мчащійся фаэтонъ Дм. Павл. Голохвастова и его цилиндръ, подъѣзжающій къ университетскому подъѣзду. Я зналъ, что исторія была любимымъ предметомъ Голохвастова, и что онъ не пропускалъ случая задавать студентамъ исторические вопросы помимо формальныхъ отвѣтовъ по билету.
Этого не доставало, подумалъ я: теперь или никогда нужна предпріимчивость. Лучше погибнуть домашними образомъ, чѣмъ подвергнуться торжественному сраму. А вѣдь Дмитрій Павловичъ еще проворенъ, соображалъ я, и въ настоящее время уже бѣжитъ по лѣстницѣ къ намъ въ аудиторію.
При этой мысли я положилъ билетъ на столъ и почтительно поклонился Грановскому.
— Позвольте, г. Фетъ, тихо сказалъ онъ, взглянувъ на меня. Я отступили на два шага отъ стола и снова поклонился.
— Позвольте еще... повторилъ также тихо Грановскій.
Но я, отойдя уже до скамеекъ, еще разъ сдѣлалъ поклонъ.
Когда послѣ третьяго „позвольте“ я поклонился ему съ портфелемъ въ рукахъ, онъ тѣмъ же ровными голосомъ прибавилъ: „ну все равно“.
Стремительно подбѣгая къ двери, я лицомъ къ лицу встрѣтился со входящимъ Голохвастовымъ.
Грановскій поставилъ мнѣ четыре.
На предпослѣднемъ латинскомъ испытания мнѣ пришлось сдавать экзаменъ изъ Горація не Крюкову, а за болѣзнію послѣдняго Гофману, и онъ, помнится, поставилъ мнѣ четверку. Дня черезъ три предстоялъ роковой греческій экзаменъ, и я почувствовалъ такое душевное томленіе, что рѣшился во что бы ни стало разрубить немедля Гордіевъ узелъ. Погода стояла не только ясная, но жаркая, и я, нанявъ извощика, въ одномъ форменномъ сюртукѣ поѣхалъ на Тверскую въ хорошо знакомую мнѣ квартиру Гофмана. Квартира оказалась запертой, и только послѣ долгихъ разспросовъ я до-
