пѣечки, и когда въ гостяхъ на зовъ: „малый, квасу!“ человѣкъ подавалъ ему на подносѣ стаканъ, онъ, выпивши его, клалъ на подносъ копѣечку со словами: „это тебѣ на орѣхи“. Разъѣзжая въ троечныхъ дрожкахъ, онъ не дозволялъ кучеру озираться, ибо зная, что тотчасъ же заснетъ, говорилъ: „какъ увидитъ онъ, что я сплю, онъ меня будетъ шагомъ везти“.
По уваженію къ чужой собственности, онъ, замѣчая, что кучеръ направлялся съ корявой колчеватой дороги на накатанную по зеленямъ стежку, всегда приказывалъ сворачивать на колчеватую дорогу, говоря: „ты хочешь, чтобы люди тебѣ протирали дорогу, а ты долженъ ее протирать людямъ“.
Проводя лѣто въ своемъ родномъ имѣніи „Доброй Водѣ“, онъ нерѣдко посылалъ за 25 верстъ въ Орелъ за письмами, журналами и покупками, но постоянно верхомъ; при этомъ не забывалъ посылать двумъ крестницамъ-старушкамъ Аннѣ Ивановнѣ и Марьѣ Ивановнѣ гостинцевъ, вродѣ свекольника для щей, хотя бы и въ такую пору, когда застарѣвшій онъ не соблазняетъ даже и коровъ. „Тамъ у нихъ и лошади дашь овса, а чтобы самому поѣсть, возьми съ собою крупы, хлѣба, да вѣдь въ городѣ дрова дороги, такъ возьми и полѣно дровъ“. Сосѣди, увидавъ верховаго съ полѣномъ подъ мышкой, говаривали: „опять Шеншинскій съ дрекольемъ поѣхалъъ.
Надо отдать справедливость добряку, что онъ очень любилъ нашу мать и пообѣдавши дома, приходилъ въ номеръ, гдѣ она лежала за ширмами. Тутъ онъ садился за столикъ, на которомъ ему ежедневно приготовлялась тетрадка въ шесть листовъ бумаги, два-три пера и чернильница. Тетрадку онъ довольно искусно раздирали пополамъ, затѣмъ на четыре и окончательно на восемь частей, а потомъ начиналось писаніе приказовъ старостѣ, но на другой день приказы никогда не шли по назначенію, а кидались въ печку, чтобы появиться на слѣдующій день въ обновленномъ видѣ. Письменный трудъ задерживалъ его нерѣдко до полуночи, а затѣмъ откинувшись на вольтеровскомъ креслѣ, онъ засыпалъ; тогда больная звала дѣвушку и говорила: „подыми ноги братцу и положи ихъ на стулъ“.
