ство Григорьева въ журналахъ и уроки въ богатыхъ домахъ. Къ этому Григорьевъ не разъ говорилъ мнѣ о своемъ поступленіи въ масонскую ложу и возможности получить съ этой стороны денежныя субсидіи. Помню, какъ однажды посѣтившій насъ Ратынскій съ раздраженіемъ воскликнулъ: „Григорьевъ! подавайте мнѣ руку, хватая меня за кисть руки сколько хотите, но я ни за что не повѣрю, чтобы вы были масономъ“.
Насколько было правды въ этомъ масонствѣ, судить не берусь, знаю только, что въ этотъ періодъ времени Григорьевъ отъ самаго отчаяннаго атеизма однимъ скачкомъ переходилъ въ крайній аскетизмъ, и молился предъ образомъ, налѣпляя и зажигая на всѣхъ пальцахъ по восковой свѣчкѣ. Я зналъ, что между знакомыми онъ раздавалъ университетскія книги, какъ свои собственныя, и я далеко даже не зналъ всѣхъ его знакомыхъ. Однажды, къ крайнему моему изумленію, онъ объявилъ мнѣ, что получилъ изъ масонской ложи временное вспомоществованіе и завтра же уѣзжаетъ въ три часа дня въ дилижансѣ въ Петербургъ, вслѣдствіе чего проситъ меня проводить его до Шевалдышевской гостинницы, откуда уходитъ дилижансъ, и затѣмъ вернувшись съ возможною мягкостью объявить старикамъ о случившемся. Онъ ссылался на нестерпимость семейнаго догматизма и умолялъ во имя дружбы исполнить его просьбу. Прожить уроками и литературнымъ трудомъ казалось ему самой легкой задачей.
Сборы его были несложны, ограничиваясь едва ли не бѣльемъ и платьемъ, бывшимъ на немъ въ данную минуту, такъ какъ остальное было на рукахъ Татьяны Андреевны, у которой нельзя было выпросить вещей въ большомъ количествѣ, не возбудивъ подозрѣнія. Въ минуту отъѣзда дилижанса мы пожали другъ другу руки, и Аполлонъ вошелъ въ экипажъ. Когда дилижансъ тронулся, я почувствовалъ себя какъ бы въ опустѣломъ городѣ. Это чувство сиротливой пустоты я донесъ съ собою на Григорьевскія антресоли. Не буду описывать взрыва негодованія со стороны Александра Ивановича и жалобнаго плача Татьяны Андреевны послѣ моего объявленія объ отъѣздѣ сына. Только успокоившись нѣсколько, на другой день они рѣшились послать вслѣдъ за сы-