которымъ сама хозяйка разливала чай, и появлялись рѣдкія еще въ то время мелкія печенья, сходились по временамъ А. И. Герценъ и Т. Н. Грановскій. Трудно себѣ представить болѣе остроумнаго и забавнаго собесѣдника, чѣмъ Герценъ. Помню, что увлеченный вѣроятно его примѣромъ, Тимоѳей Николаевичъ, которыми въ то время бредили московскія барыни, въ свою очередь разсказалъ, своимъ особеннымъ невозмутимымъ тономъ съ пришепетываніемъ анекдотъ объ одномъ лицѣ, державшемъ у него экзаменъ изъ исторіи для полученія права домашняго учителя.
„Видя, что человѣкъ и одѣтъ то бѣдно, говорилъ Грановскій, — я рѣшился быть до крайности снисходительнымъ и подумалъ: Богъ съ нимъ, пусть получитъ кусокъ хлѣба. Что бы спросить полегче? подумалъ я. Да и говорю: не можете ли мнѣ что-нибудь сказать о Петрѣ? — Петръ, заговорилъ онъ, — былъ великій государь, великій полководецъ и великій законодатель. — Не можете ли указать на какое-либо изъ его дѣяній? — Петръ разбилъ, былъ отвѣтъ. — Не можете ли сказать, кого онъ разбилъ при Полтавѣ? Онъ подумалъ, подумалъ и сказалъ: Батыя. Я удивился. — Кто же, по вашему мнѣнію, былъ Батый? Онъ подумалъ, подумалъ и сказалъ: протестантъ. — Мнѣ остается спросить васъ: что такое, по вашему мнѣнію, протестантъ? — Всякій не исповѣдующій православную греко-россійскую церковь. — Извините, сказалъ я, — я не могу поставить вамъ больше единицы. — Если вы недовольны и такимъ знаніемъ, сказалъ онъ уходя, то я и не знаю, чего вы требуете“.
Помню, что однажды у Павловыхъ я встрѣтилъ весьма благообразнаго иностраннаго нѣмецкаго графа, который, вѣроятно узнавъ, что я говорю по-нѣмецки, не взирая на свои почтенныя лѣта, подсѣлъ ко мнѣ и съ видимымъ удовольствіемъ сталъ на чужбинѣ говорить о родной литературѣ. Услыхавъ мои восторженные отзывы о Шиллерѣ, графъ сказалъ: „вполнѣ понимаю вашъ восторгъ, молодой человѣкъ, но вспомните мои слова: придетъ время, когда Шиллеръ уже не будетъ удовлетворять васъ, и предметомъ неизмѣннаго удивленія и наслажденія станетъ Гете“. Сколько разъ пришлось мнѣ вспоминать эти слова.
