Между тѣмъ нераздѣлимость угла на три части сильно меня мучила, и понаторѣвшій во всякихъ вспомогательныхъ математическихъ линіяхъ и подходахъ, я однажды пришелъ къ убѣжденію, что задача мною разрѣшена. Надо было видѣть изумленные глаза, съ которыми добрый Гульчъ смотрѣлъ на мой рисунокъ на классной доскѣ.
— Да, воистину, wahrhattig! — восклицалъ онъ, — онъ разрѣшилъ задачу!
Я стоялъ въ какомъ-то онѣмѣніи восторга и вдругъ въ классѣ раздался раскатистый хохотъ Гульча.
— А это что такое? сказалъ онъ, указывая на софистическій пріемъ, лишенный всякаго математическаго основанія. Фантастическій мыльный пузырь мой исчезъ безслѣдно.
Латинскихъ уроковъ Гульчъ давалъ намъ ежедневно два: утромъ мы читали Ливія и черезъ день переводили изустно съ нѣмецкаго на латинскій, а послѣ обѣда съ половины пятаго до половины шестаго неизмѣнно читали Энеиду, изъ которой, въ случаѣ плохой подготовки, приходилось учить стихи наизусть.
Со втораго класса прибавлялся ежедневно часъ для греческаго языка съ 11½ ч. до 12½; и если я по этому языку на всю жизнь остался хромъ, то винить могу только собственную неспособность къ языкамъ и въ видахъ ея отсутствіе въ школѣ туторства. Вѣдь другіе же мальчики начинали учиться греческой азбукѣ въ одинъ часъ со мною. И черезъ годъ уже безъ особеннаго затрудненія читали Одиссею, тогда какъ я, не усвоивъ себѣ съ первыхъ поръ основательно производства временъ, вынужденъ былъ довольствоваться сбивчивымъ навыкомъ.
Не меньшее горе испыталъ я съ игрою на фортепьяно, которой отецъ положилъ обучать меня, соображая, что въ каждомъ значительномъ домѣ, куда молодому человѣку интересно будетъ войти, есть фортепьяно. То, что было у меня и съ другими унаками и въ особенности съ греческой грамматикой, случилось и съ музыкой. Учитель наименовалъ мнѣ всѣ семь фортепьянныхъ косточекъ и указалъ соотвѣтственныя имъ пятнышки на дискантныхъ и басовыхъ линейкахъ, и я каждый разъ долженъ былъ находить ноту
