замерли, все остановилось, сотни тысячъ рабочихъ безъ всякаго дѣла, и къ грозящимъ ужасамъ войны присоединяется еще ужасъ отъ голодающихъ собратій. Но я оставлю въ сторонѣ все это мрачное положеніе и буду говорить только о себѣ. Итакъ, что касается до меня, я пока очень доволенъ своимъ путешествіемъ, и здоровье обстоитъ благополучно. Я поѣхалъ черезъ Варшаву въ Вѣну; до сего времени только одинъ разъ пришлось мнѣ провести ночь въ вагонѣ, и такимъ образомъ тихонько добрался сюда. Здѣсь все зелено, свѣжо, привольно; прогулка восхитительная, на двѣ версты въ тѣни, музыка; отель, гдѣ я живу, совершенно комфортабельный; столъ отличный. Окно моей комнаты выходить на лихтентальскую долину: шумъ изрѣдка проѣзжающихъ экипажей едва доносится до меня; — тихо, какъ въ Степановкѣ. Теперь здѣсь косятъ, кажется, уже въ третій разъ; жару нѣтъ, а только теплая свѣжесть; земляника превосходная; — словомъ, для полнаго счастія недостаетъ только васъ. Домъ Тургенева достраивается прекрасно и будетъ готовъ къ 1 октября; онъ здоровъ и полонъ; Віардо тоже благоденствуютъ. Но на Баденъ грозящая война имѣетъ бѣдственное вліяніе; въ нашемъ огромномъ отелѣ мы обѣдаемъ за table d`hôte’омъ только четверо, и вездѣ такая же пустота; содержатели ихъ разоряются; пріѣзжихъ вовсе нѣтъ. Сообщенія съ Берлиномъ прерваны; туда не принимаютъ ни писемъ, ни телеграммъ. Сообщенія съ Россіей пока существуютъ еще черезъ Вѣну: но послѣ сраженія, котораго ожидаютъ въ Силезіи, Богъ знаетъ, сохранится ли это сообщеніе, такъ что я не увѣренъ, дойдетъ ли до васъ это письмо, а потому я не франкирую его.
„Опять получаются Берлинскія газеты; слѣдовательно, сообщеніе возстановлено. Но я думаю, эта проклятая политика нисколько васъ не интересуетъ. Да и я ея терпѣть не могу: она мѣшаетъ жить. Въ бытность мою въ Вѣнѣ, въ одной тамошней газетѣ я прочелъ восторженный разборъ двухъ томовъ повѣстей Тургенева, явившихся въ нѣмецкомъ переводѣ. Онъ положительно нравится въ Германіи, и его „Призраки„ явились въ Revue des deux mondes, въ переводѣ
