министръ юстиціи не есть какой либо судъ или присутственное мѣсто. Онъ объ этомъ, кажется, уже отвѣчалъ Клушину.
Отъ Тургенева:
„Нѣтъ, думаю я, эдакъ нельзя. Нельзя не писать да не писать къ старому пріятелю, не смотря на то, что онъ къ тебѣ написалъ дважды. Да; но куда къ нему адресоваться? Гдѣ онъ теперь? — Въ Москвѣ, въ Петербургѣ, въ Степановкѣ, на рѣкѣ Тимѣ? И самъ ты гдѣ находишься? Въ спальнѣ гувернантки твоей дочери, въ крохотной квартиркѣ, въ Парижѣ, куда ты прискакалъ на нѣсколько дней изъ Бадена! И теперь полночь, и на дворѣ скрипитъ и бормочетъ осенній дождь, и гдѣ-то въ отдаленьи пьяный реветь... И притомъ что ты ему скажешь, этому старому пріятелю? Что ты толстѣешь, сопишь, холодѣешь, ничего не дѣлаешь, да и мало интересуешься наконецъ всѣмъ, что творится на земномъ шарѣ? Развѣ все это старому пріятелю не извѣстно? Да, но всетаки, пока живешь, нельзя не давать о себѣ вѣсти, нельзя и не желать узнать, что, молъ, дѣлаютъ другіе, товарищи-бурлаки, впряженные въ ту же лямку. Согласенъ: ну вотъ я и даю вѣсть, ну вотъ я и стараюсь узнать, что подѣлываетъ товарищъ-бурлакъ. Все такъ; но къ чему цинизмъ тона и даже нѣкоторая неопрятность выраженія? Благо-бы ты начитался новѣйшихъ продуктовъ отечественной литературы; но вѣдь до тебя о ней доходятъ только рѣдкіе слухи, въ видѣ внезапныхъ отрыжекъ. А тутъ кстати Кожанчиковъ по поводу книжной торговли пишетъ, что омерзѣнію русской публики къ русской литературѣ нѣтъ границъ, что денегъ ни у кого нѣтъ, и что всякія дѣла совершенно стали. Денегъ нѣтъ, а ты строишь себѣ въ Баденѣ домъ во вкусѣ Лудовика ХIІІ-го и явно намѣреваешься провести остатокъ дней своихъ въ этомъ зданіи! Да, конечно; и я даже надѣюсь, что старые пріятели когда нибудь завернутъ ко мнѣ, и достанется мнѣ на долю великое удовольствіе подчивать ихъ киршвассеромъ
