какъ онъ лѣчилъ одну изъ прежнихъ пристяжныхъ отъ норова.
— Какъ же, какъ же, перебила меня старушка: заноровилась какъ то у него пристяжная среди поля. Онъ и послалъ кучера на другой пристяжной въ деревню раздобыться коломъ. Забили они этотъ колъ утромъ да и привязали пристяжную и продержали до самого вечера безъ корма. Съ той поры норовъ какъ рукой сняло.
— Да, замѣтилъ я, такія вещи можно только дѣлать съ терпѣніемъ Сергѣя Семеновича и съ его страстью къ лошадямъ.
Долго еще разговаривали мы со старушкой, отрывавшей по временамъ глаза отъ чулка, чтобы бросить взоръ въ стеклянную дверь. Вдругъ она вскочила съ кресла и, какъ свѣча вытянувшись во весь свой небольшой ростъ, восторженно крикнула: „Сергѣй Семеновичъ! Кушать!“ прибавила она по адресу стараго слуги.
Какъ я ни старался вслушиваться, я въ теченіи пяти минутъ не могъ разслушать ни малѣйшаго звука. Но не ошиблось любящее ухо матери: черезъ нѣкоторое время услыхалъ и я малинный звонъ трехъ колокольчиковъ.
— Меня то задержали, сказалъ входящій Сергѣй Семеновичъ, а вотъ вы то, маменька, и себя, и гостя истомили понапрасну.
— Ну ужь извини Сергѣй Семеновичъ! безъ тебя бы мнѣ и обѣдъ не въ обѣдъ.
— Да будетъ вамъ, маменька, отвѣчалъ Сергѣй Семеновичъ, цѣлуя дрожащую руку старушки (онъ всегда говорилъ „будетъ“ вмѣсто „довольно“).
Единственный разъ въ жизни мнѣ пришлось видѣть дотого дрожащія руки, что старушка, черпая супъ правой рукою, придерживала ее лѣвой, чтобы бульонъ не расплескался дорогой до рта.
Благодаря спокойнымъ пріемамъ Сергѣя Семеновича, разверстаніе съ крестьянами было окончено въ одинъ его пріѣздъ. „Крестьяне ваши жалуются, сказалъ Сергѣй Семеновичъ, что въ ихъ надѣлѣ весною двѣ десятины засыпаетъ пескомъ и просятъ о прирѣзкѣ имъ сверхъ надѣла еще двухъ
