ровкѣ въ пустомъ домѣ Боткиныхъ, проводившихъ лѣто на дачѣ въ Кунцевѣ. Такъ какъ Оленька по лѣтамъ своимъ могла только быть подъ попечительствомъ, а не подъ опекой, то я нисколько не препятствовалъ ея частымъ посѣщеніямъ пансіона Г-жи Эвеніусъ, во главѣ котораго уже года съ два тому назадъ стояла меньшая сестра, заступая мѣсто умершей его основательницы.
Наканунѣ обратнаго отъѣзда въ Степановку, Оленька попросила у меня разрѣшенія остаться на нѣсколько дней у Г-жи Эвеніусъ, сказавши, что присылать за нею никого не нужно, такъ какъ Г-жа Эвеніусъ даетъ ей въ провожатыя классную даму. Когда я сталъ укладывать свой небольшой чемоданъ. Оленька, увидавши довольно большой хлѣбный ножъ, сказала: „дядя, этотъ ножъ тебѣ возить въ чемоданѣ неудобно; позволь, я уложу его на дно моего деревяннаго сундука, гдѣ онъ ничего повредить не можетъ, а между тѣмъ никакой бѣды отъ того не будетъ, что я привезу его недѣлею позже въ Степановку.“
Такъ, къ общему удивленію домашнихъ, я вернулся въ деревню одинъ. Черезъ недѣлю прибыло письмо Оли съ просьбою о продленіи пребыванія въ Москвѣ, — исполненное любезныхъ ласкъ и извиненій. Затѣмъ письма стали приходить все болѣе короткія и формальныя, изъ которыхъ я убѣдился, что усердныя руки содержательницы пансіона уже не выпустятъ неопытную дѣвочку. Роковое письмо не заставило себя ждать: оно увѣдомило, что Оленька остается въ Москвѣ. Конечно, я въ тотъ же день отвѣчалъ, что ни опекуномъ, ни попечителемъ племянницы быть не желаю и прошу указать личности, которымъ я могу сдать все ея состояніе.
Такъ неожиданно разыгралось событіе, еще разъ указавшее мнѣ наглядно, что жизнь причудливо уводитъ насъ совершенно не по тѣмъ путямъ, которые мы такъ усердно прокладывали и расчищали. Ошибался ли я, или во мнѣ говорило инстинктивное чувство самосохраненія, но я вдругъ почувствовалъ себя окруженнымъ атмосферою недоброжелательства, рѣзко враждебнаго моимъ наилучшимъ инстинктамъ. Мирная, отстроенная, обросшая зеленью Степановка сдѣлалась мнѣ ненавистна. Я въ ней задыхался. На третій
