Слѣдуя за братомъ по пятамъ, съ намѣреніемъ въ роковое мгновеніе ударить его по рукѣ, я издали закричалъ письмоводителю:
— А что сотскій, что привезъ бумагу, — уѣхалъ?
Къ счастію, письмоводитель догадался закричать намъ навстрѣчу: „уѣхалъ, давно уѣхалъ“. При этихъ словахъ братъ съ поднятымъ револьверомъ вошелъ въ камеру, въ которой спиною къ двери на передней скамьѣ сидѣлъ письмоводитель становаго пристава.
— Ну хорошо, что онъ уѣхалъ, сказалъ братъ, опуская револьверъ, и мы возвратились въ его кабинетъ. Не прошло двухъ минутъ, какъ я увидалъ рукавъ шинели письмоводителя, наброшенной въ накидку, развѣвающійся вслѣдъ за тарантасомъ, проносящимся мимо оконъ во весь духъ. Оказалось, что онъ и портфель свой съ бумагами оставилъ на скамьѣ въ камерѣ, со словами: „Богъ съ вами, тутъ лишь бы живу-то остаться!“
Хотя сестра Любовь Аѳанасьевна въ скорости по смерти мужа и спрашивала меня — куда ей дѣвать деньги? — и такъ испугалась моего опекунства, — то, что я предвидѣлъ, осуществилось въ полной мерѣ. Обильный урожай ржи оставался въ полѣ въ проростающихъ копнахъ, а неисправленная молотилка представляла въ пору молотьбы одну трату времени и платы рабочимъ.
Между тѣмъ половина августа настоятельно требовала зерна на посѣвъ.
— Любинька проситъ у тебя отпустить сто четвертей ржи, сказалъ братъ, вернувшись изъ Ивановскаго.
— Ты знаешь, отвѣчалъ я, что я равно избѣгаю брать и давать взаймы.
— Да ты отпусти не ей, а мнѣ, сказалъ братъ.
— Тебѣ, — другое дѣло, — такъ какъ для меня безразлично — платить ли тебѣ рожью или деньгами.
Л. Толстой писалъ:
„Не повѣрите, какъ ваше письмецо меня обрадовало, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ; лошади будутъ на Козловкѣ
