расшатается зубъ въ челюсти или въ молотилкѣ, и вы поѣдете въ Москву, а я разставлю паутину на Козловкѣ да и поймаю васъ.
„Получилъ ваше письмо, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, и изъ этого коротенькаго письма и изъ разговоровъ Марьи Петровны, переданныхъ мнѣ женою, и изъ одного изъ послѣднихъ писемъ вашихъ, въ которомъ я пропустилъ фразу: „хотѣлъ звать васъ посмотрѣтъ, какъ я уйду“, — написанную между соображеніями о кормѣ лошадямъ, и которую я понялъ только теперь, я перенесся въ ваше состояніе, мнѣ очень понятное и близкое, и мнѣ жалко стало васъ. И по Шопенгауэру, и по нашему сознанію, состраданіе и любовь есть одно и то же, — и захотѣлось вамъ писать. Я благодаренъ вамъ за мысль позвать меня посмотрѣть, какъ вы будете уходить, когда вы думали, что близко. Я тоже сдѣлаю, когда соберусь туда, если буду въ силахъ думать. Мнѣ никого въ эту минуту такъ не нужно бы было, какъ васъ и моего брата. Передъ смертью дорого и радостно общеніе съ людьми, которые въ этой жизни смотрятъ за предѣлы ея; а вы и тѣ рѣдкіе настоящіе люди, съ которыми я сходился въ жизни, не смотря на здравое отношеніе къ жизни, всегда стоятъ на самомъ краюшкѣ и ясно видятъ жизнь только отъ того, что глядятъ то въ нирвану, въ безпредѣльность, въ неизвѣстность, то въ сансару, и этотъ взглядъ въ нирвану укрѣпляетъ зрѣніе. А люди житейскіе, сколько они ни говори о Богѣ, непріятны нашему брату и должны быть мучительны во время смерти, потому что они не видятъ того, что мы видимъ, именно того Бога, болѣе неопредѣленнаго, болѣе далекаго, но болѣе высокаго и несомнѣннаго, какъ говорится въ этой статьѣ.
„Вы больны и думаете о смерти, а я здоровъ и не перестаю думать о томъ же и готовиться къ ней. Посмотримъ, кто прежде. Но мнѣ вдругъ изъ разныхъ незамѣтныхъ данныхъ ясна стала наша глубоко родственная мнѣ натура-душа
