Конечно, вся іереміада произносилась на французскомъ языкѣ, и затѣмъ категорически поставленъ былъ вопросъ: „monsieur, je vous prie de me dire, pourquoi avez vous déchiré le coeur d’une mere?“
Припертый къ стѣнѣ, я тѣмъ не менѣе не хотѣлъ сказать правды.
— Вы спрашиваете, почему я это сдѣлалъ, сказалъ я: — потому что я старый упрямецъ, выжившій изъ ума. Мнѣ кажется, передъ подобнымъ основаніемъ всѣ другіе доводы вынуждены безмолвствовать.
Но моя откровенность была гласомъ вопіющаго въ пустынѣ.
Вопросы того же содержанія повторялись въ новой формѣ, и, желая положить конецъ нашимъ переговорамъ, я предложилъ гостьѣ спуститься снова въ чайную. Когда я на этотъ разъ проходилъ мимо стула хозяйки, она шепнула мнѣ: „я виновата, я проиграла, вы были правы“.
Напрасно и я, и хозяева предлагали гостьѣ сѣсть на стулъ: она усѣлась на мраморный подоконникъ спиною къ морозному стеклу.
— Вы тамъ простудитесь, рѣшился я пролепетать въ моемъ смущеніи.
— Нѣтъ, мнѣ здѣсь прекрасно, былъ отвѣтъ; и распросы, и упреки продолжали сыпаться, не взирая на присутствіе хозяевъ, которые какъ въ ротъ воды набрали. Я не въ состояніи въ настоящее время сказать, долго ли продолжалась эта пытка; къ счастію, вошелъ снова слуга и доложилъ, что привезли для барышни вещи изъ пансіона. При этихъ словахъ M-lle Эвеніусъ побѣжала въ пріемную и, какъ оказалось, не безцѣльно. Когда я въ свою очередь вышелъ къ женщинѣ, доставившей вещи, и хотѣлъ дать ей на чай, она смиренно поклонилась, но денегъ не взяла, а M-lle Эвеніусъ бросила на меня торжествующій взглядъ. Когда грозная посѣтительница уѣхала, Софья Сергѣевна признала себя вполнѣ побѣжденной, говоря, что она и представить себѣ не могла того, что я такъ давно предчувствовалъ и чего такъ боялся.
— Ну, теперь дѣло сдѣлано, сказалъ я, но необходимо его
