и въ десять саженей между каждою парою. Вслѣдствіе такого распредѣленія, обвиняемому въ непослушаніи приходилось сходить своимъ дворомъ съ прежняго огорода и усадьбы, которой нѣкоторыя строенія были сложены изъ мѣстнаго плитняка и должны были задаромъ доставаться сосѣду. Понятно, до какой степени такое обстоятельство было обидно крестьянину, уже начавшему ставить избу на прежней своей усадебной землѣ. Я нарочно ко дню разбирательства вызвалъ двѣнадцать человѣкъ такъ называемыхъ стариковъ того же селенія. Признаюсь, мнѣ сердечно жаль было обвиняемаго, но старшина, подъ личной отвѣтственностью за неисполненіе постановленій земства, не могъ простить крестьянину неповиновенія. Не желая разомъ звать всѣхъ выборныхъ въ небольшую камеру, я вышелъ къ нимъ на террасу, спросить ихъ мнѣнія; но изъ этого совѣщанія, кромѣ галдѣнія, ничего не вышло. Одни кричали, что малаго-то ужь очень жалко, a другіе, — что, точно, онъ не слухаетъ старшины и строится на неуказанномъ мѣстѣ. То и другое было мнѣ давно извѣстно. Оставивъ всѣхъ за дверью, я позвалъ въ камеру одного старшину и спросилъ, — какого онъ мнѣнія, если я, снявши съ него отвѣтственность, сдѣлаю судебное постановленіе, вмѣсто приходящегося по земскому плану десяти саженнаго проулка передъ усадьбой обвиняемаго, оставить его только въ три сажени. — Глаза старшины радостно сверкнули.
— Да вѣдь тогда Герасиму-то какъ разъ придется сѣсть на старую усадьбу!
Когда я составилъ въ этомъ смыслѣ постановленіе и вышелъ прочесть его старикамъ, они хоромъ воскликнули: „ужь такъ-то хорошо, что лучше и не надо! Никому отъ этого обиды не будетъ!“
Въ находящееся отъ нашей Степановки въ 4-хъ верстахъ Ивановское Ал. Ник. Ш—на мы продолжали ѣздить обѣдать попрежнему черезъ воскресенье и оставались тамъ до вечерняго чаю. Особенно пріятно это бывало зимою, когда мы ѣздили съ женою туда на одиночкѣ въ санкахъ безъ кучера и, возвращаясь къ себѣ, въ темнотѣ пускали лошадь по Млечному Пути, приводившему насъ прямо къ нашей рощицѣ.
