стороной, а характеръ стоитъ и не движется. И это недостатокъ, который я ясно понялъ вслѣдствіе вашего письма и надѣюсь, что исправилъ. Пожалуйста пишите мнѣ, милый другъ, все, что вы думаете обо мнѣ, т. е. о моемъ писаніи дурнаго. Мнѣ всегда это въ великую пользу, a кромѣ васъ у меня никого нѣтъ. Я вамъ не пишу по четыре мѣсяца и рискую, что вы проѣдете въ Москву, не заѣхавъ ко мнѣ, а всетаки вы человѣкъ, котораго, не говоря о другомъ, по уму я цѣню выше всѣхъ моихъ знакомыхъ, и который въ личномъ общеніи даетъ одинъ мнѣ тотъ другой хлѣбъ, которымъ кромѣ единаго будетъ сытъ человѣкъ. Пишу вамъ главное затѣмъ, чтобы умолять васъ заѣхать къ намъ, когда вы поѣдете „обнимать“. На что это похоже, что мы такъ подолгу не видимся! Жена и я слезно просимъ Марью Петровну заѣхать къ намъ. Я на дняхъ одинъ, т. е. съ сестрой Таней ѣду на короткое время въ Москву. Ее я отвожу къ родителямъ, а самъ ѣду для того, чтобы печатать 2-ю часть своего романа. Что вы дѣлаете? Не по земству, не по хозяйству, — это все дѣла несвободныя человѣка. Это вы и мы дѣлаемъ такъ же стихійно и несвободно, какъ муравьи копаютъ кочку, и въ этомъ родѣ дѣлъ нѣтъ ни хорошаго, ни дурнаго; — а что вы дѣлаете мыслью, самой пружиной своей Фетовой, которая только одна и была, и есть, и будешь на свѣтѣ. Жива ли эта пружина? Просится ли наружу? Какъ выражается? И не разучилась ли выражаться? Это главное. Прощайте, милый другъ, обнимаю васъ; и отъ себя, и отъ жены прошу передать душевный поклонъ Марьѣ Петровнѣ, которую мы надѣемся у себя видѣть и очень о томъ просимъ.
„И я также очень прошу васъ, милая Марья Петровна и Аѳнн. Аѳан., заѣхать къ намъ, если вы поѣдете въ Москву. Мы всю зиму будемъ дома, и вы сдѣлали бы намъ большое удовольствіе, если-бы поступили по дружески и не проѣхали-бы мимо Ясной Поляны, не порадовавъ насъ своимъ присутствіемъ. Мы будемъ васъ ждать съ нетерпѣніемъ.
