щивши записную книжку, я на колѣняхъ написалъ и затѣмъ громко прочелъ слѣдующее четверостишіе:
«Поднять бокалъ въ честь дружнаго союза
Къ Тургеневу мы ныньче собрались.
Надѣнь ему вѣнокъ, шалунья муза,
Надѣнь и улыбнись!»
Минуты двѣ спустя, Тургеневъ въ свою очередь попросилъ слова и сказалъ:
«Всѣ эти похвалы едва-ль ко мнѣ придутся,
Но вы одно за мной признать должны:
Я Тютчева заставилъ расстегнуться
И Фету вычистилъ штаны».
Гомерическій смѣхъ былъ наградою импровизатору.
Четырнадцатидневный отпускъ мой кончился, и я долженъ былъ вернуться въ свой флигель въ Аякаръ, который Иванъ настойчиво называлъ „Якорь-мыза“.
Съ самаго дѣтства желудокъ мой упорно отказывался отъ своихъ обязанностей, навлекая на меня цѣлый рой недуговъ, начиная съ горловыхъ и глазныхъ болѣзней; а въ послѣднее время недуги эти дотого усилились, что я вынужденъ былъ прибегнуть къ совѣту ученыхъ дерптскихъ врачей. Мнѣ рекомендовали одного изъ докторовъ, только-что вернувшагося изъ Севастополя, куда онъ былъ командированъ въ качествѣ одного изъ главныхъ дѣятелей. Осмотрѣвъ меня, онъ нашелъ мое положеніе требующимъ немедленнаго, радикальнаго лѣченія въ клиникѣ подъ его спеціальнымъ надзоромъ. Съ величайшимъ отчаяніемъ въ душѣ шелъ я отъ знаменитаго профессора по площади мимо монумента Барклая-де-Толли и, случайно поднявши на углу улицы глаза, прочелъ надпись: докторъ Эрдманъ. „Дай, зайду, — подумалъ я, — и потолкую; хуже не будетъ“.
Когда меня попросили въ кабинетъ старика-доктора, и я, сѣвши на указанное мнѣ кресло, излилъ задушевныя жалобы на мою болѣзнь, почтенный докторъ спросилъ меня, — кто мнѣ сказалъ о такой моей болѣзни. Я назвалъ доктора.
— Ни малѣйшихъ признаковъ этой болѣзни въ васъ нѣтъ, а у васъ гораздо хуже: общее разстройство дыхательныхъ
