кушавши, дозволялъ себѣ громкую отрыжку, къ которой такъ привыкъ, что признавалъ ее дѣломъ безразличнымъ. Я какъ разъ вспомнилъ характеристику Писемскаго, придуманную Кушелевымъ, показывающую въ то же время словесную силу издателя „Русскаго Слова“: „Писемскій, — сказалъ онъ мнѣ, — общественный рыгачъ“.
Тяжело было сидѣть за обѣдомъ, въ которомъ серебряныя блюда разносились ливрейною прислугою, и къ которому нѣкоторые гости уже отъ закуски подходили въ сильно возбужденномъ состояніи.
— Графъ! — громогласно восклицаетъ одинъ изъ подобныхъ гостей, — я буду просто тебя называть: „графъ Гриша“.
— Ну что же? Гриша, такъ Гриша, — отвѣчаетъ Кушелевъ. — Что же это доказываетъ?
— А я просто буду называть тебя: „графъ Гришка!“
— Ну Гришка, такъ Гришка. Что жь это доказываетъ? — и такъ далѣе.
Полагаю, что это коробило самую прислугу.
И вотъ русскій баринъ-богачъ, взявшійся за неподсильную ему умственную работу, является со знаменемъ во всѣхъ отношеніяхъ враждебнаго ему лагеря. Но не наше дѣло спрашивать, почему всѣмъ активнымъ русскимъ силамъ надлежало стать жертвою мелодраматическихъ фразъ. Только будущее способно отвѣтить на такой вопросъ, а моя задача — разсказывать о видѣнномъ.
Приходится, въ числѣ лицъ, принадлежавшихъ къ нашему литературному кружку, вспомнить о М. А. Языковѣ, неизмѣнно присутствовавшемъ на всѣхъ нашихъ бесѣдахъ, вечерахъ и попойкахъ, хотя онъ былъ человѣкъ женатый и занималъ прекрасное помѣщеніе на казенномъ, фарфоровомъ заводѣ. Онъ былъ человѣкъ весьма дѣльный и, помнится, избираемъ былъ Тургеневымъ третейскимъ судьею въ какомъ-то щекотливомъ дѣлѣ. Но когда на своихъ хромающихъ и отъ природы кривыхъ ножкахъ онъ съ улыбкою входилъ въ комнату, каждый, протягивая ему руку, былъ увѣренъ, что услышитъ какую-либо нелѣпость.
Бывало, зимою, поздно засидѣвшись послѣ обѣда, кто-нибудь изъ собесѣдниковъ крикнетъ: „господа! поѣдемте ужи-
