— Позвольте, господа! восклицаетъ гр. Л. Толстой. Это такъ просто!
Но и на этотъ разъ толкованіе приходитъ втупикъ, покрываемое общимъ хохотомъ.
Какъ это ни невѣроятно, среди десятка толкователей, исключительно обладавшихъ высшимъ эстетическимъ вкусомъ, не нашлось ни одного, способнаго самобытно разъяснить смыслъ стихотворенія; и каждый, раскрывъ изданіе 1856 года, можетъ убѣдиться, что знатоки, не справившись со стихотвореніемъ, прибѣгли къ ампутаціи и отрѣзали у него конецъ. А кажется легко было понять, что человѣкъ влюбленный говоритъ не о своихъ намѣреніяхъ слѣдовать или не слѣдовать за очаровательницей, а только о ея власти надъ нимъ. „О не зови — это излишне. Я безъ того, заслышавъ пѣсню твою, хотя бы запѣтую безъ мысли обо мнѣ, со слезами послѣдую за тобой“.
Въ нашемъ шумномъ и веселомъ кружкѣ особенно выдавался своею молчаливостью и блѣдностью, въ то время уже сѣдой, генералъ-маіоръ Егоръ Петровичъ Ковалевскій. Его сдержанность равнялась только его скромности, хотя послѣ долгаго странствованія по востоку и жизни въ Китаѣ ему было о чемъ разсказать. Въ болѣе свѣтлыя минуты онъ съ великимъ сочувствіемъ отзывался о Китаѣ, подобно всѣмъ, прожившимъ тамъ извѣстное время. Онъ, очевидно, мучительно хандрилъ, но сквозь эту хандру каждому слышалась безконечная доброта этого человѣка. Тургеневъ не разъ по уходѣ его говорилъ:
— Право, съ такою хандрою, какъ у Ковалевскаго, неприлично появляться между людьми. Это просто невѣжливо. И что за причина такого настроенія?
— Должно быть, замѣчалъ Некрасовъ въ своемъ безпощадно шуточномъ родѣ, — онъ какого-нибудь негра зарѣзалъ и этимъ мучается.
Такая мысль была, быть можетъ, отчасти въ связи съ тѣмъ, что у Ковалевскмго дѣйствительно былъ слуга негръ, вывезенный имъ изъ Абиссиніи много лѣтъ тому назадъ. Онъ окрестилъ его, назвалъ Николаемъ и далъ ему вольную. Но Николай былъ страстно преданъ своему господину и на-
