стил от того «тумана вульгарной фамильярности, который затемняет для нас самые первоосновы жизни».
Эти странные сибиллы с безумными глазами, навеки застывшие в вихре экстаза, эти титанически могучие пророки, обремененные чем-то мистическим, с напряжением добывающие тайну вселенной — стража и слава Сикстинской капеллы в Риме — не говорят ли они нам больше о духовной сущности итальянского Ренессанса, о мечте Савонароллы и о преступлениях Борджиа, чем могут сказать о духовной сущности всей голландской истории все сварливые мужланы и стряпухи нидерландских картин?
Точно также и в наши дни две самые жизненные тенденции девятнадцатого столетия, — тенденция пантеистически-демократичная и тенденция ценить жизнь во имя искусства, — обе нашли наиболее полное и совершенное выражение в поэзии Шелли и Китса, которые однако слепцам-современникам казались заблудшими в пустыне проповедниками каких-то безжизненных туманностей.
И я помню, как в беседе со мною о современной науке Бёрн-Джонс мне сказал: «чем больше будет материализма в науке, тем больше ангелов я буду рисовать: их крылья — мои протесты в защиту бессмертия души».
Но здесь мы переходим к духовным умозрениям, лежащим в основе художества. Где же, в какой области искусства нам искать ту широту общечеловеческой симпатии, которая является непременным условием всякого благородного произведения? Где же в искусстве искать нам то, что Маццини назвал бы общественными идеями, — в противоположность идеям личным? По какому праву я требую, чтобы художник любил человечество и был его верным рыцарем? Мне кажется, я знаю, по какому.
Какую бы великую идею ни взял себе в помощь художник, это дело души. Как Микель-Анджело, он может принести нам суровое правосудие, или — мир, подобно Анджелико; как великий афинянин, он может прийти к нам с печалью, или с весельем, как сицилийский певец; и нам ничего не остается: только принять его учение, сознавши, что мы совершенно не в силах вызвать улыбку на скорбных устах Леопарди ли отягчить безмятежную ясность Гёте какой-нибудь нашей тревогой.
Но эти вещания художников лишь тогда будут признаны несомненными истинами, когда уста, изрекающие их, зажгутся огнем красноречия, а в очах будет отблеск каких-нибудь дивных видений, и есть одно единственное подтверждение их непререкаемой правды — непогрешимая красота и совершенная форма, ее выражающая, и здесь — и только здесь, в этом радостном приятии красоты вся его социальная идея. Социальная идея искусства не в том, чтобы без надобности вызывать у вас смех, ли некстати успокаивать вас; она не в сюжете, а в форме, — в очаровании линий, в чуде красок, в радующей прелести рисунка.
Большинство из вас, должно быть, видели тот великий шедевр Рубенса, что находится в Брюссельской картинной галерее, — пышное великолепие нескольких лошадей и всадников, схваченных в самый пламенный и самый прекрасный миг, когда алым знаменем уловлены ветры, а воздух освещен сверканием доспехов и ослепительной яркостью плюмажей. Да, это — великая радость в искусстве, — хотя по этому золотистому холму, изображенному на картине, проходят израненные ноги Христа, и на казнь Сына Человеческого мчится эта дивная кавалькада.
