но воображаетъ, что доставилъ всѣмъ удовольствіе, и обѣщаетъ спѣть еще пѣсенку послѣ ужина.
Начавъ разговоръ о комическихъ аріяхъ, я вспомнилъ одинъ довольно курьезный случай, который стоитъ разсказать здѣсь, такъ какъ онъ бросаетъ свѣтъ на внутреннюю сущность человѣческой природы.
Собралась очень приличная и образованная компанія. Всѣ мы были одѣты съ иголочки, вели изящную бесѣду и чувствовали себя очень хорошо, — всѣ, исключая двухъ студентовъ, весьма обыкновенныхъ молодыхъ людей, которые только что вернулись изъ Германіи и, видимо, чувствовали себя не въ своей тарелкѣ. Дѣло въ томъ, что мы были слишкомъ умны для нихъ. Наша блестящая, но изысканная бесѣда и наши великосвѣтскіе тосты были имъ не по плечу. Вообще наша компанія была не для нихъ. Имъ не слѣдовало бы и соваться въ нее. Впослѣдствіи всѣ согласились съ этимъ.
Мы играли morceaux изъ старыхъ германскихъ мастеровъ. Мы толковали о философіи и этикѣ. Мы ухаживали за барышнями съ игривымъ достоинствомъ. Мы даже отпускали остроты — въ самомъ изысканномъ тонѣ.
Послѣ ужина одинъ изъ насъ декламировалъ французскую поэму, и мы нашли ее восхитительной; затѣмъ одна изъ дамъ пропѣла испанскую балладу, при чемъ нѣкоторые изъ насъ прослезились, — такъ она была трогательна.
Тогда встали упомянутые двое молодыхъ людей и спросили, случалось ли намъ когда-нибудь слышать, какъ г-нъ Шлоссенъ-Бошенъ (онъ только что пріѣхалъ и находился внизу въ столовой) поетъ комическую нѣмецкую пѣсню.
Никому изъ насъ не приходилось этого слышать.
Молодые люди сказали, что это самая забавная пѣсня, какая только была сочинена когда-нибудь, и что они, если угодно, попросятъ г-на Шлоссена-
