заглянуть ей въ глаза, имъ не удается вызвать улыбку на ея уста.
Весь день мы гребли въ дождь, и что это за работа была! Никакого удовольствія, одно огорченіе! Сначала мы дѣлали видъ, что ненастье насъ радуетъ. Мы говорили, что это все-таки перемѣна и что пріятно видѣть рѣку при всякой обстановкѣ. Мы увѣряли, будто никто изъ насъ не ожидалъ, что погода все время будетъ хорошая, да никто и не желалъ этого. Мы доказывали другъ другу, что природа прекрасна, даже когда плачетъ.
Гаррисъ и я положительно приходили въ восторгъ по этому поводу. Мы даже спѣли пѣсню о цыганѣ и о томъ, какъ чудесно ему живется на вольномъ воздухѣ, съ головой, открытой для солнца и для бури, для всякаго порыва вѣтра, и какъ онъ радуется дождю, и какъ полезенъ для него дождь, и какъ онъ смѣется надъ тѣми, кто не понимаетъ прелести дождя.
Но Джорджъ смотрѣлъ на дѣло болѣе трезвыми глазами и развернулъ зонтикъ.
Послѣ завтрака парусину мы натянули, оставивъ свободное мѣстечко на носу, чтобы выползать и осматриваться въ случаѣ надобности. Такъ мы проплыли девять миль и остановились на ночлегъ немного ниже Дэйскаго шлюза.
По правдѣ сказать, вечеръ былъ не особенно веселый. Дождь моросилъ съ спокойной настойчивостью. Все въ лодкѣ промокло и отсырѣло. Ужинъ былъ неудачный. Холодный пирогъ съ телятиной не особенно привлекателенъ, когда вы не голодны. Я мечталъ о котлеткѣ; Гаррисъ пробормоталъ что-то насчетъ камбалы подъ бѣлымъ соусомъ и отдалъ остатки своей порціи Монморанси, который отказался отъ этого блюда и съ обиженнымъ видомъ всталъ и ушелъ на другой конецъ лодки.
Джорджъ просилъ насъ не говорить о другихъ
