ми блюдами, а тутъ къ нашимъ услугамъ было блюдо, совершенно особеннаго, ни на что непохожаго вкуса.
Сверхъ того, оно оказалось очень питательнымъ. Въ немъ было много всякаго добра, какъ замѣтилъ Гаррисъ. Горохъ и картофель могли бы быть помягче, но у насъ хорошіе зубы, такъ что все обошлось благополучно. Что касается подливки, то это была цѣлая поэма, быть можетъ, слишкомъ богатая содержаніемъ для слабаго желудка, но зато питательная.
Мы завершили ужинъ чаемъ и пирожками съ вишневымъ вареньемъ. Тѣмъ временемъ Монморанси занялся чайникомъ и испыталъ большую непріятность.
Въ теченіе всей поѣздки чайникъ, видимо, возбуждалъ его любопытство. Онъ садился и смотрѣлъ на него, пока тотъ не закипалъ, и время отъ времени поощрялъ его лаемъ. Когда, наконецъ, чайникъ начиналъ шипѣть и бурлить, Монморанси принималъ это за вызовъ и однажды хотѣлъ даже вступать въ битву со своимъ врагомъ, но въ эту минуту кто-то изъ насъ снялъ чайникъ и такимъ образомъ унесъ добычу изъ-подъ его носа.
Въ этотъ день онъ рѣшился предупредить насъ. Лишь только чайникъ началъ бурлить и подпрыгивать, онъ всталъ, зарычалъ и направился къ нему съ угрожающимъ видомъ. Но чайникъ былъ хоть малъ, да удалъ, и продолжалъ подпрыгивать и бурлить, какъ ни въ чемъ не бывало.
— А, вотъ ты какъ! — зарычалъ Монморанси, оскаливъ зубы, — я научу тебя, какъ нужно относиться къ почтенному, трудолюбивому псу, — длинноносая, жалкая, несчастная посудина! Я тебѣ задамъ!
Съ этимъ рычаньемъ онъ бросился на бѣдный маленькій чайникъ и схватилъ его за крышку.
Въ то же мгновеніе отчаянный визгъ раздался среди вечерней тишины, и Монморанси, выскочивъ
