возраженія, на которое онъ ссылается, г. Страховъ продолжаетъ, что къ этому «совершенно основательному» возраженію онъ прибавитъ «только общее замѣчаніе» (странная прибавка къ чему-нибудь не существующему). Онъ говоритъ, что сохраненіе характеристическаго носа въ семьѣ Бурбоновъ зависитъ отъ «таинственнаго» морфологическаго процесса, играющаго вообще большую роль во всѣхъ объясненіяхъ Данилевскаго. Что носъ — признакъ морфологическій, а не психическій, — совершенно вѣрно; такъ же вѣрно, какъ и то, что эпитетъ «таинственный» ничего не объясняетъ. Но главное дѣло въ томъ, что я и не поднималъ вопроса о какомъ-нибудь объясненіи наслѣдственности не только «таинственномъ», но и дѣйствительномъ. Дѣло не въ объясненіи, а просто въ самомъ историческомъ фактѣ сохраненія извѣстной формы носа при такихъ условіяхъ, когда, по Данилевскому и г. Страхову, этого не могло быть. Предъидущую главу г. Страховъ заключилъ храбрымъ увѣреніемъ, что, по большей части, «одного скрещиванія» достаточно для того, чтобы уничтожить извѣстный признакъ, а ему приводятъ всѣмъ извѣстный примѣръ сохраненія ничтожнаго признака, несмотря на семь послѣдовательныхъ скрещиваній, т.-е. при наличности всего 1/128 первоначальной крови. Вмѣсто того, чтобы признать обязательную силу этого факта, или, по крайней мѣрѣ, молчать, если не можешь возражать, г. Страховъ начинаетъ метаться во всѣ стороны, прячется за несуществующій аргументъ, схоронившійся будто бы гдѣ-то въ чужомъ фельетонѣ, а для отвлеченія вниманія читателя пускается въ туманныя разсужденія о «таинственной» причинѣ факта, очень хорошо понимая, что не въ причинѣ дѣло, а въ томъ, что самый фактъ, независимо отъ его объясненія, разрушаетъ въ основѣ тѣ голословныя увѣренія о всемогуществѣ скрещиванія, на которыхъ оба они (т.-е. Данилевскій и г. Страховъ) строютъ всѣ свои надежды опровергнуть дарвинизмъ. Но и этого г. Страхову показалось еще мало. Для того, чтобы окончательно затемнить въ глазахъ читателя истинный смыслъ довода, противъ котораго онъ рѣшительно ничего не можетъ возразить, онъ старается придать всему вопросу діаметрально противуположный смыслъ. Онъ пытается окончательно сбить съ толку читателя, отвѣчая мнѣ, какъ будто я утверждалъ, что носъ Бурбоновъ произошелъ «въ силу отбора» (!) и посредствомъ устраненія (!!) скрещиванія»[1], и, отвергнувъ безъ труда эту нелѣпость, прямо противуположную тому, что̀ я говорю, самодовольно выкрикиваетъ: «что и доказать надлежало» и т. д.
Этотъ пріемъ не новъ; вотъ какъ характеризуетъ его Шопенгауэръ[2].
«Уловка 13. Безстыдный фокусъ продѣлывается, когда послѣ нѣсколькихъ вопросовъ, на которые противникъ отвѣтилъ такъ, что отвѣтомъ этимъ
- ↑ Повторяю, что я говорю діаметрально противное — я привожу носъ Бурбоновъ какъ доказательство возможности сохраненія признака, вопреки присутствію скрещиванія, а г Страховъ отвѣчаетъ мнѣ, какъ будто я говорилъ, что носъ сохранялся посредствомъ устраненія скрещиванія.
- ↑ Эристика или искусство спорить. Переводъ кн. Д. Цертелева,
возражения, на которое он ссылается, г. Страхов продолжает, что к этому «совершенно основательному» возражению он прибавит «только общее замечание» (странная прибавка к чему-нибудь не существующему). Он говорит, что сохранение характеристического носа в семье Бурбонов зависит от «таинственного» морфологического процесса, играющего вообще большую роль во всех объяснениях Данилевского. Что нос — признак морфологический, а не психический, — совершенно верно; так же верно, как и то, что эпитет «таинственный» ничего не объясняет. Но главное дело в том, что я и не поднимал вопроса о каком-нибудь объяснении наследственности не только «таинственном», но и действительном. Дело не в объяснении, а просто в самом историческом факте сохранения известной формы носа при таких условиях, когда, по Данилевскому и г. Страхову, этого не могло быть. Предыдущую главу г. Страхов заключил храбрым уверением, что, по большей части, «одного скрещивания» достаточно для того, чтобы уничтожить известный признак, а ему приводят всем известный пример сохранения ничтожного признака, несмотря на семь последовательных скрещиваний, т. е. при наличности всего 1/128 первоначальной крови. Вместо того, чтобы признать обязательную силу этого факта, или, по крайней мере, молчать, если не можешь возражать, г. Страхов начинает метаться во все стороны, прячется за несуществующий аргумент, схоронившийся будто бы где-то в чужом фельетоне, а для отвлечения внимания читателя пускается в туманные рассуждения о «таинственной» причине факта, очень хорошо понимая, что не в причине дело, а в том, что самый факт, независимо от его объяснения, разрушает в основе те голословные уверения о всемогуществе скрещивания, на которых оба они (т. е. Данилевский и г. Страхов) строят все свои надежды опровергнуть дарвинизм. Но и этого г. Страхову показалось еще мало. Для того, чтобы окончательно затемнить в глазах читателя истинный смысл довода, против которого он решительно ничего не может возразить, он старается придать всему вопросу диаметрально противоположный смысл. Он пытается окончательно сбить с толку читателя, отвечая мне, как будто я утверждал, что нос Бурбонов произошел «в силу отбора» (!) и посредством устранения (!!) скрещивания»[1], и, отвергнув без труда эту нелепость, прямо противоположную тому, что я говорю, самодовольно выкрикивает: «что и доказать надлежало» и т. д.
Этот прием не нов; вот как характеризует его Шопенгауэр[2].
«Уловка 13. Бесстыдный фокус проделывается, когда после нескольких вопросов, на которые противник ответил так, что ответом этим
- ↑ Повторяю, что я говорю диаметрально противное — я привожу нос Бурбонов как доказательство возможности сохранения признака, вопреки присутствию скрещивания, а г Страхов отвечает мне, как будто я говорил, что нос сохранялся посредством устранения скрещивания.
- ↑ Эристика или искусство спорить. Перевод кн. Д. Цертелева,
