нымъ изученіемъ цѣлой жизни. И иначе быть не можетъ. Тамъ, гдѣ такъ мало слѣдовъ и памятниковъ, тамъ, въ особенности, гдѣ нравы измѣняются и отрѣзываютъ исторію на двѣ половины, прошедшее не составляетъ народныхъ воспоминаній, а служитъ лишь загадкой для ученыхъ. Такая грустная истина останавливала Ивана Васильевича въ самомъ началѣ великаго подвига. Онъ рѣшился выкинуть изъ книги путевыхъ впечатлѣній статью о древностяхъ, и пошелъ разсѣяться на городской бульваръ. Мѣстоположеніе этого бульвара прекрасно: на высокой горѣ, надъ самой Клязьмой. Вдали разстилается равнина, сливаясь съ небосклономъ. Иванъ Васильевичъ сѣлъ на скамейку и началъ задумчиво глядѣть въ даль, неопредѣленную и туманную, какъ судьба народовъ. Онъ долго думалъ и не замѣчалъ, что какой-то господинъ, отвернувшись къ нему спиной, сидѣлъ съ нимъ на одной скамейкѣ и тоже размышлялъ, насвистывая какой-то итальянской мотивъ.
— Ба! да это изъ «Нормы», подумалъ Иванъ Васильевичъ и обернулся.
Оба вскрикнули въ одно время.
«Федя!»
— Ваня!
«Какимъ образомъ!»
— Какими судьбами!
«Сколько лѣтъ, сколько зимъ!»
— Да, кажется, съ самаго пансіона.
