женщины, да старики. И тутъ благодати нѣтъ. Парень былъ одинъ хорошій — руку вывихнулъ; а женщины такія маленькія, худенькія, что ни въ полѣ работать, ни полотна ткать, ничего не умѣютъ.»
— Да, замѣтилъ Василій Ивановичъ: — это ужь точно несчастье. Плохая работница много барыша не дастъ.
«Все бы ничего», продолжалъ бѣдный чиновникъ: «да вотъ бѣда. Года мои подошли такіе, что слабъ становлюсь что-то здоровьемъ. Иной разъ сидицњ-себь за бумагами, какъ вдругъ въ глазахъ потемнѣетъ, такъ потемнѣетъ, что ни писанаго, ни бумаги… чортъ знаетъ, что̀ такое-ничего не разберешь. Божье наказанье — что ты станешь тутъ дѣлать! А главное то, что для разъѣздовъ — вотъ, какъ напримѣръ скакать теперь передъ его превосходительствомъ ужь не гожуся вовсе. Всего такъ и ломитъ, а дѣлать нѐчего: скачи-себѣ на тройкѣ да заготовляй лошадей.»
Ивану Васильевичу стало невольно грустно: онъ всталъ съ своего мѣста и подошелъ къ темному углу. За занаввской послышался вздохъ. Иванъ Васильевичъ поспѣшно ее отдернулъ. На кровати сидѣлъ смотритель, спустивъ ноги на полъ. Иванъ Васильевичъ хотя и былъ человѣкъ европейскій, проповѣдникъ всеобщаго равенства, но не менѣе того нашелъ весьма оскорбительнымъ и неучтивымъ, что простой смотритель осмѣливался передъ нимъ не вставать. Онъ хотѣлъ уже дѣлать самое анти-европейское замѣчаніе, но внимательный взглядъ на смотрителя остановилъ порывъ дворянскаго негодованія: на блѣдномъ и впаломъ лицѣ смотрителя видѣнъ
