отношеніи насъ никакихъ враждебныхъ дѣйствій. Мы выстроились недалеко отъ русскихъ. Нѣкоторые русскіе офицеры и солдаты выѣзжали изъ рядовъ и приближались къ нашимъ передовымъ постамъ, дружелюбно бесѣдовали съ нашими и угощали ихъ водкой. Но это продолжалось не долго, прискакалъ во весь опоръ какой-то русскій генералъ съ адъютантомъ и запретилъ эти переговоры. Мы оставались на мѣстѣ, а русскіе начали медленно отступать. Мы замѣтили, что лошади русскихъ были также измучены, какъ и наши.
Наступила темнота ночи—время отдыха. Мы съ артиллеріей и дивизіей кирасиръ расположились лагеремъ недалеко отъ города, вправо отъ дороги на Владиміръ и Казань. Какъ то особенно ярко и свѣтло, казалось намъ, горѣли въ эту ночь наши бивуачные огни. Запасъ пищи, полученный нами, сознаніе огромной важности пережитаго дня и, главное, надежда на близкій миръ—дѣлали нашъ лагерь шумнымъ и веселымъ, несмотря на то, что всѣ мы нуждались въ отдыхѣ. Мимо нашего лагеря проходили еще многіе русскіе, догонявшіе своихъ. Среди нихъ было много раненыхъ во время отдѣльныхъ стычекъ въ городѣ. Наши офицеры посылали ихъ къ моему огню. Въ то время, какъ я дѣлалъ одному такому пѣхотному офицеру, имѣвшему много порѣзовъ на головѣ, перевязку, онъ мнѣ разсказалъ, что онъ, чтобы перемѣнить бѣлье, хотѣлъ разыскать своихъ родныхъ; но онъ ихъ уже не нашелъ въ городѣ, но все же замѣшкался и отсталъ отъ полка и ему пришлось пробираться по городу, когда городъ былъ занятъ нашими. Послѣ перевязки я показалъ этому офицеру русскіе бивуачные огни (вообще, всѣмъ отставшимъ мы указывали дорогу). У насъ и вокругъ насъ царило такое бодрое
