„Радехонекъ! мы этимъ и живемъ.
„Но ты, послушайка дружочикъ,
„Вотъ въ люди вѣдь идешь,
„А сажи на себѣ не смоешь, не стряхнешь?
„Не знаешь,
„Что ею всѣхъ честныхъ людей перемараешь?
„И пусть бы гдѣ въ селѣ? ты въ городѣ живешь!“
Тутъ Трубочистъ сказалъ въ отвѣтъ, пожавъ плечами,
— Чтожь дѣлать? но родной,
Мараемъ мы равно: — я — сажей; — ты — мукой.
Вотъ тожь бываетъ и межь нами.
Одинъ вредитъ хулой;
Другой своей хвалой.
„Радёхонек! Мы этим и живем.
„Но ты послушай-ка, дружочек,
„Вот в люди ведь идёшь,
„А сажи на себе не смоешь, не стряхнёшь?
„Не знаешь,
„Что ею всех честных людей перемараешь?
„И пусть бы где в селе? Ты в городе живёшь!“
Тут Трубочист сказал в ответ, пожав плечами,
— Что ж делать? Но родной,
Мараем мы равно: — я — сажей; — ты — мукой.
Вот тож бывает и меж нами.
Один вредит хулой;
Другой своей хвалой.
Совамъ соскучилось все по дупламъ сидѣть
И въ темнотѣ скрываться; —
Имъ вздумалось и свѣта посмотрѣть,
И прочимъ птицамъ показаться. —
Назначили и день къ тому —
Въ который тучами небесну твердь обложитъ,
И солнышко свѣтить не можетъ!
Насталъ желанный день и часъ для нихъ къ
сему:
Совам соскучилось всё по дуплам сидеть
И в темноте скрываться; —
Им вздумалось и света посмотреть,
И прочим птицам показаться. —
Назначили и день к тому —
В который тучами небесну твердь обложит,
И солнышко светить не может!
Настал желанный день и час для них к
сему:
