Снѣгирю напѣвъ исправилъ,
Разучивши съ нимъ каноны.
Все поетъ любви тревогу
И тоску ея и сладость
Соловей сердцамъ на радость;
Пѣвчій жалуется Богу:
„Дроздъ-носачъ, снѣгирь дебелый
Пѣсни бросили пустыя:
Стали гимны пѣть святые;
Съ соловьемъ — хоть кинь все дѣло".
Но не птицы нравъ упорный
Богъ винилъ, а человѣка:
„Пусть поетъ, какъ пѣлъ отъ вѣка,
Соловей, лишь мнѣ покорный!
„Еремія горько тужитъ,
Край чужой какъ сердцу тѣсенъ;
Соломону в Пѣсни Пѣсен
Мощь любви предметомъ служитъ.
„Я пѣвцу дарую силу
И напѣвъ, ему лишь сродный;
Пѣсенъ личныхъ даръ свободный
Да несетъ онъ и въ могилу!".
Снегирю напев исправил,
Разучивши с ним каноны.
Всё поёт любви тревогу
И тоску её и сладость
Соловей сердцам на радость;
Певчий жалуется Богу:
„Дрозд-носач, снегирь дебелый
Песни бросили пустые:
Стали гимны петь святые;
С соловьем — хоть кинь всё дело".
Но не птицы нрав упорный
Бог винил, а человека:
„Пусть поёт, как пел от века,
Соловей, лишь мне покорный!
„Еремия горько тужит,
Край чужой как сердцу тесен;
Соломону в Песни Песен
Мощь любви предметом служит.
„Я певцу дарую силу
И напев, ему лишь сродный;
Песен личных дар свободный
Да несёт он и в могилу!".
