брачнаго права, число подобныхъ преступленій безконечно сократилось-бы.
Каторжанки только и живутъ въ тюрьмѣ сношеніями съ арестантами, заигрываніемъ съ конвойными солдатами и вообще интригами амурнаго свойства: это—та поэзія, которая хоть нѣсколько подогрѣваетъ ихъ безпросвѣтное существованіе. Матеріалъ для впечатлѣній давали и ежедневные приходы и отходы партій. Окна женскаго отдѣленія выходили на тотъ дворъ, куда собирали къ этапу арестантовъ. Черезъ окна было видно, что тамъ дѣлалось: какъ обыскиваютъ арестантовъ при отправкѣ, и какъ отбираются вещи, не принимаемыя конвоемъ, какъ напримѣръ подушки, шерстяныя и шелковыя вещи у каторжанокъ, книги, кромѣ духовныхъ, словомъ все то, что признается для арестанта, въ особенности каторжнаго, роскошью; вещи эти продавались за безцѣнокъ. Въ особенности непріятно было зрѣлище забиванія какой-нибудь ослабѣвающей клепки на кандалахъ: арестантъ садится на землю, нога его кладется на желѣзную колодку, а когда начинаютъ прибивать, то такъ и кажется, что вотъ-вотъ ударять по ногѣ. Каторжанки смотрѣли въ окна, переговаривались съ конвойными, бросали имъ записки, завернутыя въ хлѣбъ; другія провожали изъ окна друзей, которыхъ онѣ пріобрѣли въ тюрьмѣ и съ которыми заранѣе было условлено, что кого отправятъ раньше, тотъ долженъ ждать въ какой-нибудь извѣстной тюрьмѣ по дорогѣ. Одной изъ каторжанокъ, красавицѣ-армянкѣ, назначенной на Сахалинъ, особенно понравился какой-то конвойный солдатъ, съ которымъ она говорила мимикою: она прикладывала руки къ груди, чѣмъ хотѣла показать, что она его любитъ; потомъ знаками-же показывала ему, что она пойдетъ далеко. Тотъ такимъ же образомъ объяснялъ, что просить написать. Она обратилась ко мнѣ и на ломаномъ русскомъ языкѣ продиктовала мнѣ слѣдующее:
«Зовутъ меня такъ-то. Мнѣ 24 года. Иду въ работы на
