дила наслажденіе, и эта своеобразная черта руководила ея дѣйствіями. Во время ея дежурства, прекращался въ отдѣленіи обычный шумъ; никто не смѣлъ громко говорить или смѣяться; хотя двери камеръ днемъ не закрывались, арестантки боялись шагать по корридору. Она способна была придраться къ каждому слову. Даже причесываться арестанты не смѣли такъ, какъ имъ-бы это хотѣлось; если чья-либо прическа казалась ей слишкомъ кокетливой, она подводила виновную къ крану, инкриминируемая прическа подвергалась разрушенію и замѣнялась, по ея волѣ, гладкою. Ни одно ея дежурство почти не проходило безъ того, чтобы кто-либо изъ арестантокъ не посидѣлъ въ карцерѣ, темной конурѣ, гдѣ находились парашки и всякая дрянь. Явившись въ тюрьму, она обходила всѣ камеры, причемъ арестантки обязательно должны были передъ нею встать. Первымъ долгомъ она отыскивала дворянокъ «новенькихъ», милостиво съ ними бесѣдовала и «отечески» укоряла за то, что попали въ тюрьму. О дворянкахъ она заботилась и, хотя онѣ получали порціонныя деньги, давала имъ обѣдъ казенный, а иногда и что-нибудь со своего стола. Она любила говорить по французски и полагала, что всѣ дворянки должны знать этотъ языкъ. Жаловала она и меня, постоянно подавала руку и просила остаться сидѣть, когда я вовсе и не думала вставать передъ нею. Не знаю ужъ, чѣмъ я ей понравилась, но она очень жалѣла, что не всѣ арестантки—такія, какъ я. Она жаловалась на распущенность арестантокъ и приписывала себѣ заслугу водворенія въ тюрьмѣ нѣкотораго порядка. Но, повторяю, сердце у нея было не злое, строгія тюремныя правила она мало соблюдала и нравившимся ей арестанткамъ оказывала помощь и услуги. Одною чертою своею она была для арестантокъ прямо желательною начальницею: изъ чувства брезгливости къ тюремнымъ существамъ, она сама никогда ихъ не обыскивала, да и вообще не считала обыска достойнымъ для себя дѣломъ. Она заставляла производить обыскъ арестантокъ старостиху;
