отъ себя и пригрозила, что, если онъ не оставитъ ея въ покоѣ, то она позоветъ офицера. «А, такъ ты вотъ какъ, такая-сякая, такъ ты еще жаловаться!»—закричалъ въ ярости пьяный писарь, схватилъ ее за платье и потащилъ со скамейки, на которой она стояла, смотря въ рѣшетчатое окошечко, находившееся почти у самаго потолка. Дѣвушка упала на полъ, а все платье на ней изорвалось. Она подняла крикъ и стала требовать офицера; въ отвѣтъ ей послышалось хихиканіе солдатъ и безсмысленное гоготаніе толпы арестантовъ. Дѣвушка продолжала настойчиво требовать офицера. Старшій конвойный сказалъ, что «ихъ благородіе» самъ зайдетъ потомъ въ вагонъ. Однако, офицера мы такъ и не увидѣли ни въ пути до Петербурга, ни въ самомъ Петербургѣ, когда партія направлялась въ тюрьму. Дѣвушка потомъ жаловалась кому слѣдуетъ; но вышло-ли что-нибудь изъ этого, мнѣ неизвѣстно.
Эта дикая исторія воскресила предо мною неприглядную картину той тюрьмы, изъ которой я недавно вышла. Мнѣ было невыразимо тяжело на душѣ. Я вспомнила Джона Говарда и реформаторскіе планы этого великаго филантропа. Какимъ почетнымъ ореоломъ, думала я, окружено его имя въ наукѣ, какъ блестяще чествуется его память учеными и практическими дѣятелями, и между тѣмъ какъ мало, поразительно мало сдѣлано для осуществленія его гуманныхъ идей!
Дома̀, какъ и люди, говорятъ, имѣютъ свои физіономіи. Мнѣ пришло въ голову примѣнить это изреченіе и къ тюрьмамъ, когда послѣ перваго впечатлѣнія отъ внѣшняго вида Петербургской пересыльной тюрьмы, я присмотрѣлась къ существующимъ въ ней порядкамъ и къ содержимымъ въ ней арестанткамъ. Въ сравненіи съ Виленской тюрьмой она казалась раемъ. Двери четырехъ камеръ, выходившихъ въ теплый корридоръ, оставались постоянно открытыми. Арестантки
