мало выдавалось мацы, и тѣ арестантки, которыя жили на одномъ подаяніи, сильно голодали. Къ концу недѣли мацы совсѣмъ не стало (хлѣба, по еврейскому закону, въ «праздникъ опрѣсноковъ» ѣсть нельзя). Дѣти, сидѣвшія въ тюрьмѣ, плакали, прося ѣсть. Смотритель къ нимъ пришелъ, покричалъ, погрозилъ карцеромъ. Все-же маца потомъ появилась: шли слухи, что, по требованію смотрителя, община представила еще провизію въ дополнительномъ размѣрѣ. Такъ прошелъ праздникъ у заключенныхъ-евреевъ.
Еще съ большимъ шумомъ прошла христіанская Пасха. Арестанты готовились къ исповѣди и причастію. Нѣсколько дней подрядъ приходили въ контору священникъ и ксендзъ. Однажды, когда я гуляла по двору, смотритель вывелъ изъ одной камеры къ исповѣди партію арестантокъ. Онъ считалъ ихъ много разъ и никакъ не могъ досчитаться одной. Стали искать, и бѣглянку нашли въ кухнѣ, гдѣ она пекла хлѣбъ для арестантокъ. Ее немедленно привели предъ грозныя очи смотрителя. Начался допросъ.
— Ты что, такая-сякая, не идешь на исповѣдь?
— Не могу, ваше благородіе, итти.
— Почему ты не можешь?
— Есть причина. Хоть дѣлайте со мною, что хотите,—не пойду.
— Осмотрѣть эту мерзавку!—распорядился смотритель,—и доложить мнѣ, можетъ она итти на исповѣдь или нѣтъ.
Онъ ушелъ. Дѣвушка перекрестилась.
— Слава тебѣ, Господи, сказала она, хоть не самъ будетъ онъ меня осматривать.
— Да какъ-же, спросила я, можетъ онъ самъ осматривать?
— Да такъ; въ прошломъ годѣ взялъ всѣхъ тѣхъ, которыя не хотѣли итти на исповѣдь, вывелъ въ корридоръ и велѣлъ раздѣться. Кто вправду не могъ итти, тѣхъ оставлялъ; а иной просто не хотѣлось исповѣдываться, такъ онъ силой гналъ.
